Он хватает газету и скручивает ее. Он скручивает ее еще и еще, чтобы она стала твердой, но податливой. Муха демонстрирует свои скоростные характеристики, не изменяя тем не менее своему случайному эзотерическому курсу. Он замахивается на муху — медленно, будто паясничая. Ну, вот теперь она зажужжала. Низким жирным голосом. Одним из тех, что вызывают раздражение. После этого ее никак нельзя назвать тихоней. Работа — хоть серьезная, хоть какая, особенно живопись, — не может выполняться в условиях, когда тебя что-то отвлекает. Из нормального рационального человеческого существа этот экземпляр превратился (только давайте не будем обсуждать мою личность) в нечто уродливое. В какое-то абсурдное, никчемное существо. И прекрасно. Я никогда не мечтал стать незабываемым.
Он вспоминает других мух, залетавших в студию. Ах да, я называл одну из них соней. Она вела себя так, словно взросла в холодильнике. Хмельная замороженная муха, которая не могла передвигаться по воздуху. Она была зомби в своем мушином мире. Восставшей из мертвых, рассчитывающей на великодушие посторонних (людей, пауков, кошек), которые воздерживались от того, чтобы ее убить. И вот эта сонная муха, совершенно бестолковая в своем опьянении, грустная и очень ранимая, приземляется на мою руку в надежде, что ее приласкают. Я смахиваю ее на стол. «Может, она просто неважно себя чувствует? — думаю я. — Съела что-то не то? Впрочем, нет, как она могла съесть что-то не то, если ее любимая пища — это дерьмо. И о чем я только думаю? Может, она в депрессии? Или просто уже очень старая, на закате лет? Это больше похоже на правду. Ее жизнь подходит к концу». Пошатываясь, сонная муха забирается на ободок чашки. Она вся трясется. Ее волосатые лапки просто не в состоянии выдерживать тяжесть такого откормленного тела. Я с размаху бью по чашке. Слишком сильно. Чашка разлетается на куски. Жертва охоты. Ничего, разотру в порошок для глины. Муха падает замертво. Надо подвесить ее где-нибудь в качестве предупреждения всем остальным, гласящего: «Это может случиться с каждым!»
Опытные боксеры запросто могут поймать муху. Так он начинает разговаривать с мухой, будто она — его противник по рингу. Вслух, громким голосом он заявляет мухе, что намерен пришибить ее на месте. Что порвет ей задницу. «Ты пожалеешь, что вообще родилась на этот свет!» Затем он рисует в уме рекламный плакат, изображающий маленькую муху (примерно в два раза больше ее истинного размера, что все равно не больше его ногтя на большом пальце) и себя — рассерженного, растерянного, потного, одетого в атласные боксерские трусы со скрученной газетой в руках. Двое, планирующие схлестнуться на Рождество во Дворце Цезаря.
ОБНАЖЕННОЕ ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ТЕЛО воистину великолепно. Вот вам, например, когда-нибудь приходилось писать обнаженное тело — будь то голый мужчина или женщина? Моя жена, ныне покойная, была художником и последнее, что она написала, — это тигр посреди зеленого луга. Повсюду трава (очень много травы), тропические птицы, пальмовые деревья и голубой источник. А на спине тигра, как вы думаете, что? Вы не поверите! Нагая женщина! Лениво развалилась на этой дикой и опасной бестии, как будто этот не живой тигр, а его шкура, лежащая в доме какого-нибудь богача на полу перед камином.
Сам я — профессиональный фотограф. В свободное время. Снимаю для таких изданий, как «Ньюзуик», «Омни» и «Плейбой». Моя жена знала, что умирает, — упокой, Господи, ее душу — и попросила меня сделать гигантскую фоторепродукцию этого шедевра. И я сделал. Почтил ее память.
Я купил самые дорогие линзы в мире. И самые дорогие фильтры. Затем отправился в зоопарк и снял крупные, очень подробные планы тигра. Я выбрал самую свирепую зверюгу из всех, что там были. Весом в четыреста килограммов. Уверен, своими когтищами он распорол брюхо не одному слону, медведю, крокодилу, буйволу и кабану. Не говоря уже о ланях и коровах. Я сделал семьдесят два снимка. И это — только его взгляда. Я запечатлел верхушки пальм, своими отражениями прилипшие к влажной поверхности его желтых глаз. И сделал много-много фотографий его седых бакенбард и бороды. Постепенно я проникся к нему уважением за его животную смышленость.
В какой-то момент, когда я смотрел через видоискатель своей фотокамеры, пытаясь вглядеться в самую глубь его тигриных глаз, я вдруг почувствовал внезапную мужскую солидарность. Это был я: тигр был мной, а я был тигром. Я был тигром. В глазах своей жены.
Затем я отснял тысячи острых лезвий травы. А после этого сфотографировал свою жену. В обнаженном виде. Увековечил каждый волосок и каждый миллиметр ее кожи. Потом я разрезал все фотографии на мелкие квадратики и стал постепенно наклеивать их на самую большую стену, которая имелась в нашем доме.
Это случилось как раз перед ее кончиной. Когда она ушла, все вокруг сразу стало мрачным, и я везде держал свет включенным. На нашей кровати я разложил фотографии ее голубых глаз. Десятки рядов фотографий. Маковое поле. Она выглядела умиротворенной. А мне очень ее очень не хватало. Клянусь, ее нагота — это естественное состояние — есть подлинное и чистое искусство. На полу покоилась подборка снимков ее бедер и груди. Я прижимался к ним губами и целовал. Глянцевое ощущение приближающегося финала меня взбодрило. Размер четыре на пять дюймов. Безгранично.
Я прибегал домой с работы, варил себе несколько сосисок и начинал клеить. Мне было важно сохранять предельную ясность ума, поэтому я разрешал себе лишь крепкие напитки. Но без ограничений. Затем, когда я совсем терял способность трезво мыслить, я принимался за джин с тоником, так как на них запрет уже не распространялся. Я погрузился в это дело с головой, потел и двигался на ощупь, давал себе передохнуть и ел мороженое.
Сначала я никому не показывал того, что получилось. Затем рассказал некоторым товарищам по работе. Не знаю, что было дальше, но вдруг мне позвонил какой-то человек, коллекционер произведений искусства, сказал, что слышал от другого коллекционера, что я и есть тот парень, который сделал одну огромную фотографию из тысяч маленьких, и не мог бы он прийти на нее взглянуть.
Потом он приехал и уже через две секунды выписал мне чек на полмиллиона долларов. Только представьте себе.
Я достал несколько свежих болонских колбасок, порезал, полил майонезом, засунул между двух кусков хлеба, с которых предварительно обрезал корки, и разрезал все на четыре части. Абракадабра — и готово! Прием на высшем уровне! Вечеринка с коктейлями и канапе. Не желаете ли откушать? Он не пощадил ни одного. Не думайте, что богатеи не бывают голодны.
Затем набежали репортеры. Сделали фотографии. Точнее, одну фотографию всех этих фотографий. Я тоже на ней был. Стоял рядом с тигром (своим бессознательным Я) и своей женой под заголовком: «ВДОВЦУ УДАЛОСЬ УВЕКОВЕЧИТЬ ОБНАЖЕННУЮ СУПРУГУ».
Днем позже коллекционер вернулся со своими ассистентами, но им так и не удалось отодрать фотографии со стены. Так что они забрали их вместе со стеной. Я не возражал, черт побери. Теперь у меня одна большая комната вместо двух маленьких. Что ж, больше места для безделья. Напоследок коллекционер сказал, что я могу приезжать к нему в гости, в Альбукерк, чтобы проведать свою покойную обнаженную супругу. В любое время.
Полученные деньги я внес на счет детской больницы. Я люблю детей.
ДРАКА
ОБЫЧНО ПОСЛЕ ШКОЛЫ я болтаю с мелюзгой, живущей по соседству. Подначиваю их к ссоре. Собираю их на заднем дворе родительского дома и науськиваю. Заранее сочиняю пакостные истории про их мамаш и папаш, а потом нашептываю кому-нибудь из них на ухо, намекая, что услышал это от его друзей. И так с каждым по очереди. Занимаюсь этим какое-то время, а затем объявляю бои открытыми. И ударяю в колокол. Понарошку. Я просто говорю: «Дин-н-н-нь!» После чего наталкиваю пацанов друг на друга. Затем хватаю кого-то одного за руку и его кулаком бью другого по голове. Подбегаю к другому, беру за голову и говорю: «Ай! Я не собираюсь стоять и смотреть, как меня бьют все кому не лень! Особенно те, которые врут, что моя мама — жирная корова!» Хватаю парня за кулак и наношу им «ответный» удар первому пацану. Потом отступаю назад и приказываю им защищать честь своих родителей, замочив друг друга. Самый умный среди всех — Дэнни. У него настоящее чутье насчет моих каверз. Поначалу он растерянно смотрит на меня, нутром чуя, что я затеваю. Но недолго. Потому что затем на его лице вспыхивает краска, и он заводится, как бык на красную тряпку. Тогда-то и начинается настоящая потеха. Махач кулаками, выдирание волос, пинки и ругань. Когда один из пацанов начинает сдавать, потому что ему уже слегонца наваляли, я ложусь на землю рядом с ним и подбадриваю его оставшимися в запасе оскорблениями в адрес его предков. Например, так: «Он считает, что твой отец-слабак». Тут у парня открывается второе дыхание, он отшвыривает дружков в разные стороны и, как правило, возвращает себе пальму первенства. Я продолжаю нашептывать гадости им всем, пытаясь либо поддержать уже разгоревшуюся драку, либо затеять новую с участием наблюдающих. Их пыл затухает, когда они наконец осознают, что колошматят своих лучших друзей. И все это рада моего удовольствия. Обычно все заканчивается общим ревом. Я говорю им, что все они дрались просто прекрасно и пусть приходят завтра, если хотят еще. В качестве завершения я предупреждаю их, что если кто-то надумает нажаловаться предкам, то все они об этом пожалеют, и смеюсь дьявольским смехом.
