Завтрак приводит меня в чувство. Пончик вселяет уверенность, кофе бодрит и способствует твердости духа. Пришло время творить чудеса. Время лучиться божественной святостью.
Нужно как-то намекнуть иерофанту о моем превосходстве. Он будет главным свидетелем моей божественности, поэтому он должен узнать от меня нечто ошеломительное. Стало быть, для начала мне нужен хотя бы минимальный запас ошеломительной информации.
Я иду в “Кафку”, в Интернет-кафе, сажусь за компьютер и пытаюсь найти что-нибудь стоящее в сети. Буквально сразу же натыкаюсь на интервью с иерофантом, которое взяла некая Вирджиния Готорн, журналистка, освещавшая лекции ламы. Похоже, религия – ее страсть. Надо будет иметь в виду эту Вирджинию и при случае заняться ее “культивацией”.
Потом я сажусь в машину и еду в Церковь тяжеловооруженного Христа. Беру метлу и подметаю полы, хотя я подмел их буквально вчера. В кабинете иерофанта я оставляю на верхней полке перьевую ручку откровенно фаллической формы, которая должна обеспечить мне первоначальную ошеломительную информацию.
На следующий день я еду в церковь пораньше, чтобы разобрать почту. На случай, если там вдруг окажется некая ошеломительная информация. К сожалению, в почте нет писем, уведомляющих иерофанта о скором приезде давнего родственника или друга, с которым он потерял связь лет пятнадцать назад. Никаких новостей о богатом наследстве. Вообще ничего интересного. Счета и рекламные листовки от какого-то магазина садового инвентаря. А поскольку я вскрывал конверты не слишком умело, мне пришлось выбросить на помойку всю утреннюю корреспонденцию, чтобы скрыть “следы преступления”.
Потом я иду в кабинет иерофанта и забираю свою перьевую ручку, которая на самом деле не ручка, а диктофон, рассчитанный на восемь часов беспрерывной работы в режиме записи. Восемь часов беспрерывной записи – это, конечно, неплохо. Проблема в том, что потом нужно будет прослушивать запись. И опять ничего интересного.
Зато теперь я знаю, что иерофант часто вздыхает, когда остается один. С интервалом примерно в три-пять минут – тяжкий вздох. Шелест бумаги. Снова вздох. Когда ты понимаешь, что уверенные в себе люди на самом деле не так уж уверены в себе, это вселяет уверенность, но уже очень скоро эти тяжкие вздохи стали меня раздражать. А еще иерофант постоянно чешется, хотя я так и не понял, где именно.
И вот, наконец, разговор. Иерофант сообщает кому-то по телефону, что сегодня он купил часы. Зашел в магазин, посмотрел, сколько стоят часы, которые ему хотелось купить, потом сходил в еще один магазин, где та же самая модель стоила на сотню долларов больше. Иерофант вернулся в первый магазин и купил часы.
Не самый значительный случай из жизни, к тому же иерофант не слишком хороший рассказчик. И в разговоре с “Митчеллом”, и в разговоре с “Эллен” он подробно описывает, как он выразил свое возмущение продавцу во втором магазине, мол, в первом магазине точно такие же часы стоят на сотню дешевле, и как он выразил свое удивление продавцу из первого магазина, что во втором магазине те же самые часы стоят на сотню дороже (и я не утрирую).
Я понимаю, что это неправильно и нечестно: насмехаться над чьим-то чужим остроумием (а вернее, отсутствием такового), когда ты украдкой подслушиваешь разговор, не предназначенный для твоих ушей, – но скорее всего это был первый и последний раз. Вряд ли я буду и дальше подслушивать разговоры иерофанта. И не из каких-то этических соображений. Просто это действительно скучно. Я шпионил за иерофантом в течение четырех с половиной часов, и чуть не умер от скуки.
– Видишь эти часы? – спрашивает иерофант на следующий день и пересказывает мне историю о том, что в том месте, где он их купил, они стоили на сотню долларов дешевле, чем во всех остальных магазинах. Я борюсь с искушением высказаться в том смысле, что он заходил только в один из “всех остальных магазинов”, и если бы он заглянул куда-то еще, то вполне вероятно, что там те же часы продавались бы еще дешевле – скажем, на сто двадцать долларов. Хотя нет, это вряд ли. Все-таки рынок диктует какие-то ограничения на разброс цен.
Но тут все равно не угадаешь. Какой бы удачной ни представлялась тебе покупка, наверняка где-то есть магазин, где та же вещь стоит гораздо дешевле. Но лень всегда побеждает. Рано или поздно. Ты же не будешь в течение полугода бегать по магазинам и сравнивать цены?
Допустим, ты “убьешь” неделю на поиски наиболее выгодного предложения, обойдешь около сорока часовых магазинов и в итоге найдешь часы, которые стоят на сто – даже пусть на сто двадцать – долларов меньпхе, но при этом потратишь свое драгоценное время. И окупит ли эта сотня твои усилия? Тут действительно не угадаешь. Собственно, это меня и пугает: в одном магазине часы стоят, допустим, сто долларов. А в другом те же часы – уже двести. Похоже, что это какой-то сговор. Происки тайной организации, имя которой – весь мир.
– Тиндейл, надо бы починить вентилятор.
Иерофант просит меня подержать стремянку, пока он будет чинить вентилятор под потолком. Кондиционеров у нас в церкви нет (слишком дорого и хлопотно), зато есть пять лопастных вентиляторов (гораздо дешевле и хлопотнее). Я держу стремянку, иерофант грязно ругается и богохульствует, и меня вдруг пробирает убойная мысль о тщете всего сущего, когда я осознаю, что происходит: я держу шаткую лестницу, в обветшавшем строении в самом дешевом районе Майами, а наверху этой лестницы стоит явно чокнутый святой отец, бывший морской пехотинец, и пытается чинить вентилятор такой древней конструкции, что он мог бы украсить собой коллекцию любого исторического музея.
Это моя работа: держать хлипкую стремянку. Причем за эту работу мне не платят ни цента. Отчаяние накрывает меня с головой.
Пытаюсь отвлечься, представляя себе, как я поубиваю всех тех, кто мне неприятен. Но сейчас этот прием не работает. Потому что я знаю, что привычка расправляться с врагами в воображении – это признак слабости. Утешение для тех, кто все время проигрывает. Для тех, кто всегда – побежденная сторона. Я не смогу никого убить, как бы мне этого ни хотелось. Взять того же Лоудера. Я частенько себе представляю, как избиваю его железным прутом, очень кстати подвернувшимся под руку. Но если бы дошло до дела, я бы не смог даже наступить ему на ногу. Мне никогда не увидеть его сломленным и несчастным. У меня нет возможности отомстить. Нет и не будет. Я вспоминаю всех тех, кто насрал мне на голову… Мне ни разу не представилась возможность с ними расквитаться. Никто из них так и не выскочил на проезжую часть прямо перед моей машиной – темной дождливой ночью при отсутствии свидетелей.
Да, мне ни разу не удавалось свести счеты с теми, кто портил мне жизнь. Но с другой стороны, я ни разу не сделал ничего хорошего тем людям, которые сделали много хорошего мне. Да, таких было немного. Я бы даже сказал, удручающе немного. Раз, два, и обчелся. (И это я не считаю родителей и близких родственников.) Вот, к примеру, Бамфорд. Он меня вытащил из дерьма. Он меня спас. А я всего лишь сказал “спасибо”. А что такое “спасибо”? Пустой звук.
И чем все закончилось? Вот я в Майами, придавленный чувством собственного ничтожества, держу шаткую стремянку, размышляю о собственном бессилии и страдаю от обострения хронического недуга, о котором не то чтобы стыдно, но как-то не принято рассказывать посторонним. Я никто и ничто.
Я приехал сюда без какого бы то ни было багажа. У меня, нет ничего, что могло бы меня поддержать. Но, с другой стороны, у меня нет ничего, что может стать мне помехой. Я как будто родился заново. Начал жизнь с чистого листа. И не важно, что я делал раньше. Я мог всю жизнь поить молоком уличных кошек и помогать престарелым, а мог жарить живых щенков в микроволновке и душить беспомощных стариков. Но сейчас это вообще никого не волнует. Твои моральные принципы – это не та валюта, за которую можно хоть что-то купить.
– А расскажи про Вьетнам, – обращаюсь я к иерофанту. – Как там было, вообще?
– Жарко, – отвечает он. Я жду продолжения, но иерофант молчит.
– А ты был в джунглях?
– Да.
Я жду. Иерофант молчит, сосредоточенно чинит вентилятор. Через две минуты я пробую снова:
– И что там было?
– У меня сгнил ремешок от часов. Там все гниет. Форма.
Исподнее. Яйца. Все.
И опять – тишина. Наконец вентилятор под потолком дергается и начинает крутиться.
Иерофант собирает инструменты в ящик.
– Знаешь, что меня больше всего поразило там, во Вьетнаме?
– Не знаю. А что?
– Там было множество баров и публичных домов. Буквально на каждом шагу. И там был один бар, он назывался “Громадные карлики”. Я туда не заходил. Но вот ответь мне, Тиндейл: если они там и вправду все были громадными карликами, как бы ты их отличил от нормальных людей?
Я кладу диктофон в виде ручки на верхнюю книжную полку и еду домой. Уже в машине у меня вдруг случается приступ зверского голода. Мысли о пище земной недостойны святого, но я настолько “убит” и подавлен, что решаю хотя бы на сегодня забыть о святости. Пытаюсь придумать, где бы мне пообедать.
