— Думал, ты так о нем и не заговоришь. Дух захватывает, ниибацца Лос-Анджелес. Чуть башню не снесло, глядя на такое, ты понимаешь.
Я кладу телефон, сердце все еще колотится. Молодец я.
Милли
Торможу автобус и иду домой, счастливее, чем когда бы то ни было с начала этого года, и к моменту приближения к Сеффи-Парку чувствую смертельную радость по поводу будущего и спокойствие по поводу прошлого. Даже набросала в голове план несданных вовремя эссе и готова прямо сейчас их написать. Так, одно, по-любому, для Джеко. Там надо переписать любой пассаж из «Ромео и Джульетты» в стиле современной литературы. Я еще не решила, какой кусок гения Шекспира извращать, но несомненно возьму манеру Кельмана. И раннего Кельмана. Примерно того периода, когда он писал «Под солнцем», это одна из любимых книжек Джеми. Он мне ее подарил на пятнадцать лет. Я засунула ее в шкаф на девятнадцатой странице. Взращенная на диете из Бронте и Остин, я нашла Кельмана занудным и плоским. Один в один как Достоевский. Потом, спустя год, Джеми познакомил меня с Селби. Я обалдела. Он заставил меня откопать Кельмана и дать ему второй шанс. Начала читать в автобусе по пути в школу, остановившись только когда давно проехала школьные ворота, оказавшись у торгового центра «Боттл». Все до одной страницы были важными и переполнены смыслом. Кельман стал гением.
Парк — восхитительный. Он пахнет осенью — воздух дочиста выскоблен сырой травой, подгнившей листвой и свирепым ветром, отдающим зимой. Наверху, у озера я наталкиваюсь на Рега, который держит магазин видео в конце дороги. Он рвет конские каштаны с дерева, раскрывает их при помощи перочинного ножа и складывает их в пластиковый пакет. Я кричу ему, но ветер перехватывает поток воздуха у меня изо рта, и слова улетают в противоположном от меня направлении. За озером и садами летом никто совсем не присматривал. Все дикое и неухоженное. Будь здесь мама, она бы осуждающе поджала губки и что-то буркнула себе под нос. Папа бы кивнул в знак молчаливого согласия, но про себя он бы порадовался разросшейся траве, растрепанным живым изгородям и дорожкам, что влекут тебя на запад, а затем перебрасывают на восток. Его бы привела в восторг хаотичная роскошь всего этого.
Обрывки голосов плывут против потока ветра. Какой-то дядька надрывается, шумно переругиваются две собаки, школьницы окликают друг дружку, играя в футбол или, возможно, лапту. Закуриваю сигарету и иду, чувствуя энергию в ногах, мимо обветшалой кафешки, мимо утиного пруда и вверх, в сторону «Палм-Хауса». Гляжу на его мерцающую, совершенную цельность. Она слишком девственна, слишком неиспорчена. Подбираю большой блестящий каштан и пуляю его в большой плоский фасад. Я вечно промахиваюсь.
Сворачиваю на поразительную тропинку, бегущую параллельно резвому ручейку аж до самых игровых полей к северной границе парка, где она резко забирает направо по направлению к главному озеру. Я только что брела, низко опустив голову, в размышлениях об эссе, в состоянии умиротворенности и тихого довольства. Когда я опять поднимаю глаза, я вижу поле, охваченное мельтешением и суетой подростковых ног. У девочек ноги голые и очаровательные. Я украдкой подхожу ближе. Им лет по четырнадцать-шестнадцать, они одеты в хлопчатобумажные футболки и собираются играть в хоккей. Нахожу укромное место для наблюдения — скамейку, влажную и покрытую коркой голубиного помета. Эта стайка девочек безнадежно среднестатистического вида, и вырастут они в среднестатистически выглядящих женщин, но каждая из них, даже эта чуть тяжеловатая рыжуха, заряжена той гипнотической сексуальной энергией, что свойственна девочкам-подросткам. Две из них околачиваются по краю площадки. Запасные. Та, что пониже ростом, встала, подбоченясь, и покачивает бедрами. У нее простое и приятное лицо. Раскрытая книга, никакой загадки. Вторая стоит ко мне спиной. У нее длинные, загорелые и хорошо вылепленные ноги, а жопка полненькая, но узкая. Майка, которая на ней, на два размера ей мата и подчеркивает резкое сужение осиной талии и сильную, крепкую спину. Ее манера держаться — она естественная, она опасная, она сладострастная. Она жестокая. Она знает, что ей это дано от природы, и она обладает силой вырвать у тебя сердце и порвать его в клочья. Я сижу, глазею и надеюсь мельком увидеть ее лицо.
Неожиданная вспышка по-зимнему белого солнца разрезает небо, и она поворачивает голову, чтобы поймать его ослепительный блеск. Прикрывает лицо ладонью. Небо закрывает солнце обратно, и она опускает руку, но тут порыв ветра закидывает ей волосы на лицо. Проведя пальцами как расческой, она возвращает их на место и оборачивается. Бля. Просиживаю штаны еще двадцать минут в надежде, что она повернется, и изображаю интерес к игре, мои глаза словно гусеницы проедают две дырки в ее заднице. Сильнее и сильнее во мне разгорается надежда, что ее лицо не столь эффектно, как то заставляют предположить ее фигура и поза.
Температура немного понижается, небо провисает и пухнет, и вдруг мне кажется, что глупо с моей стороны тут сидеть, но потребность увидеть ее лицо целиком завладела мной. На хуй. Подрываюсь. Зачесываю волосы назад в неаккуратный узел, закуриваю и направляю стопы на противоположную сторону поля. Размытые очертания калейдоскопа фигур разделяют нас. В школе я хорошо играла в хоккей. Он был одним из тех немногих видов спорта, где мне нравилось принимать участие. Все остальные я терпеть не могла и научилась избегать посредством травм, приступов агрессивности и превращения себя в настолько непопулярного персонажа, что ни никто из капитанов меня не выбирал.
Пульсация визгливых воплей предваряет жестокое бряцанье хоккейных клюшек, и мяч открыт. Невысокая азиа-точка захватывает его и гонит к стойке ворот, утаскивая вслед за собой мираж тел. Моя же девочка стоит на месте, и неожиданно я гляжу прямо в лицо, чье совершенство не передать словами. Я улыбаюсь, и она тоже улыбается в ответ. Замираю на месте, ошеломленная, захваченная непонятным, неловким чувством. Но ее команда забивает, и момент пропадает напрасно.
Она бежит к своей команде, дико молотя кулаками воздух и кидаясь в неуклюжий клубок тел. Искусительница превращается в нормального подростка. Я испытываю одновременно облегчение и растерянность.
Поворачиваюсь на сто восемьдесят и чешу напрямик к дому, отчетливо запечатлев в голове картинку этого момента. Когда искусительница перехватила мой взгляд. Прежде, чем она стала снова нормальной четырнадцатилетней девчонкой.
Дождевые тучи рвутся надо мной, когда я приближаюсь к концу Роуз-Лэйн, и радость от телефонного звонка Джеми тает вместе с моей храбростью. Эпизод со школьницей завлек меня в такое место, где я никогда не была раньше, и к тому времени, как я подхожу к дому, зловещее и больное предчувствие прячется в мертвой хватке тоски. Зайдя, я сразу же отправляюсь во внутренний дворик и сворачиваю себе косой. Сажусь, скрестив ноги, на бетонный пол и жадно вдыхаю, загоняя струи дыма в скорбный свод. И вот тут вот мне вставляет. Холодная тяжесть в животе. Я поняла, в чем сейчас дело. Это осознание того, что однажды мне было четырнадцать, и я была беззаботной. Что некогда я была ребенком.
Набираю ванну, глубокую и горячую, и наливаю себе стакан «Джек Дэниэлс». Ставлю тему «Опе Line» Харви на полную громкость, заныриваю в ванну и смотрю, как мир вокруг темнеет. Папиным классным станком брею ноги и подмышки, но не трогаю паховую зону. С тех пор, как на прошлой неделе материализовались те лихорадки, я разлюбила свою пизду. Перестала подстригать, брить ее и смазывать увлажняющим кремом, начала носить трусики. Трусики для месячных. Начиная с прошлой среды, единственная функция мой пизды — мочеиспускание. Секс и мастурбация временно отменены, и, как ни странно, воздержание спровоцировало ощущение самоудовлетворенности. Ведь каждую ночь я ложусь спать, не мастурбируя на блядей, оттого чувствую себя здоровее и лучше по утрам. Но мне известно, что едва меня измотают злые духи алкоголя, я возжелаю их, словно наркоман наркотика.
Папа переставил шампунь и кондиционер с края ванны на полку над раковиной. Осторожно переступаю, чтобы вернуть их на место, но ноги у меня тяжелые и плохо слушаются, поэтому взамен я решаю вымыть голову мылом. Я отмокаю в ванне до тех пор, пока полумрак не захватывает комнату, и через окно струится холодный вечер, и после того, как музыка замолкает, остается долгая пауза тишины, взбалтываемой лишь дальним воем «скорой помощи». Только постепенное осознание очень остывшей воды в ванне выводит меня из транса.
В момент, как я вытаскиваю себя из ванны, меня бьет по башке мысль о том, что я продинамила папу. Епть! Его лицо, когда я пригласила на ланч, тоже — он прямо просиял. Я сбегаю ПО лестнице и жму его номер на телефоне. Включается автоответчик. Его голос звучит мягко, но одновременно серьезно, затем два гудка, и мне надо что-то сказать.
