— Никита! — крикнул он.
Никита не отвечал.
«Так, — стал соображать Максим, — я в самом конце, а косяк — это затяжек восемь. Две уже было. Значит…»
На Максима обрушилась новая волна жара, и он почувствовал, что задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.
— Никита! — опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь дым сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше звучал Никитин голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом отвернул голову от дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха. Это удалось.
«А если короткий косяк, — с ужасом подумал он, — то ведь и за пять тяг можно… Господи! Если ты меня слышишь!»
Максим попытался перекреститься, но руки были намертво зажаты наваленными вокруг ящиками.
— Господи! Да за что это мне? — прошептал он.
— Неужели ты думаешь, — послышался громовой и одновременно задушевный голос из отверстия, в которое стягивался дым, — что я хочу тебе зла?
— Нет, — закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего жара, — не считаю! Господи, прости!
— За тобой нет никакой вины, — прогремел голос. — Думай о другом.
10. Полет над гнездом врага
По крыше автобусной остановки барабанил дождь. Наташа сидела на узкой железной лавке, забившись в холодный стеклянный угол, и плакала. Рядом сидел Сэм и ежился от долетающих брызг.
— Наташа, — позвал он, пытаясь отвести ее руки от лица.
— Сэм, — сказала Наташа, — не смотри на меня. У меня глаза потекли.
— Тебе надо успокоиться, — сказал Сэм. — Выпить чего-нибудь или…
Он сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вынул оттуда длинную папиросу со скрученным концом, похожим на наконечник стрелы, и, с некоторым сомнением осмотрев ее, сунул в рот. Прикурив, он пару раз затянулся и похлопал Наташу по плечу.
— На вот, попробуй.
Наташа осторожно выглянула из-под ладоней.
— Что это? — спросила она.
— Марихуана, — ответил Сэм.
— Откуда у тебя?
— Не поверишь, — сказал Сэм. — Иду сегодня утром по набережной, она еще пустая была, и слышу — копыта стучат. Оборачиваюсь, смотрю — скачет всадник, весь в черном, в длинной такой бурке. Подъезжает ко мне, коня — на дыбы, и протягивает папиросу. Я и взял. И тут конь как заржет…
— А дальше? — спросила Наташа.
— Ускакал.
— Очень странно.
— Да нет, — сказал Сэм, — это, по-моему, древний татарский обычай. Я что-то похожее читал у Геродота, еще в колледже.
— А мне плохо не будет? — спросила Наташа.
— Будет хорошо, — сказал Сэм и затянулся еще раз.
Как бы подтверждая эти слова, папироса в его пальцах щелкнула и выпустила длинную узкую струю дыма. Наташа с опаской, словно это был голый электрический провод, взяла папиросу и недоверчиво поглядела на Сэма.
— Я боюсь, — прошептала она, — я не пробовала никогда.
— Неужели ты думаешь, — нежно спросил Сэм, — что я хочу тебе зла?
Наташино лицо искривилось, и Сэм понял, что вот-вот она опять заплачет.
— За тобой нет никакой вины, — так же нежно сказал он. — Думай о другом.
Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула в себя дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.
— Что это щелкает? — спросила Наташа. — Второй раз уже.
— Не знаю, — сказал Сэм. — Какая разница.
Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий по асфальту прямо между ее тапочками. Окурок шлепнулся в воду, погас и поплыл, покачиваясь, вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла ее из виду.
— Видишь, Наташа, эти пузыри? — спросил Сэм. — Вот так и мы. Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом. И никто не знает, что будет с нами завтра.
— Я даже не заметила, как он подлетел, — сказал Наташа. — Все машинально вышло.
— Он был пьян, — сказал Сэм. — И потом, кто же в ляжку кусает? Только самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.
Он положил руку на Наташину ногу.
— Вот сюда, да?
— Да, — тихонько ответила Наташа.
— Не болит?
Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.
— Поцелуй меня, Сэм, — попросила она.
Дождь постепенно стихал. Стеклянная стена остановки была оклеена выцветшими объявлениями. Впившись в Наташины губы, Сэм заметил прямо напротив своего лица бумажку с надписью: «Дешево продается жирная собака. Звонить вечером, спросить Сережу». Полоски с телефонами были оборваны, а почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом висело другое объявление: «Интимный электромассаж на дому. Оплата по договоренности». Из-под него выглядывало третье объявление, в котором человек по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить кресло «Мемфис» из гарнитура «Атлантис».
— Ох, Сэм, — сказала Наташа, — так меня еще никто не целовал.
— Куда бы нам пойти? — спросил Сэм.
— У меня мать дома, — сказала Наташа, — а я с ней в ссоре.
— Может, ко мне в гостиницу?
— Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко мне.
— А мать?
— Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка — она все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.
— Далеко это?
— Нет, — сказала Наташа, — совсем рядом. Минут семь идти от силы. Сэм, я, наверно, страшная, да?
Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.
— Идем, — сказал он. — Дождь кончился.
За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее краю, казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее глубокой, но через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней — ноги сразу промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли. Наташа шла впереди, держа в каждой руке по тапочку и балансируя ими с удивительным изяществом.
— Почти пришли, — сказала она, — теперь направо.
— Но там же газон, — сказал Сэм.
— Да, — сказала Наташа, — живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот сюда. Не поскользнись. Руку держи.
— Ничего, слезу. А, черт.
— Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет. Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага, вот сюда.
— Можно посветить?
— Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише говори, а то ее разбудишь.
— А где она? — шепотом спросил Сэм.
— Там, — прошептала Наташа.
Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была перегорожена доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.
Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать его за руку, но было уже поздно — комната осветилась, и из-за ширмы долетел тихий женский стон.
— Ну все, — сказала Наташа, — разбудил.
За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:
— …Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически единственным актуальным эстетическим эпифеноменом литературного процесса на сегодняшний день — разумеется, на эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане — является альманах «Треугольный хуй», первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор подготовили Всуеслав Сирицын и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара…
— Теперь можно вслух говорить, — сказала Наташа, — она ничего не услышит.
— И часто она так? — спросил Сэм.
— Целыми днями. Может, музыку включим?
— Не надо, — сказал Сэм.
— Дай я затянусь, — сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и вынимая из его пальцев горящую сигарету.
Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую впадинку пупка.
— И получается, — монотонно читал за ширмой тонкий голос, — что прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. «Прощай! — засыпал я. — Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто…»
