В сознание она так и не пришла. Муровцы вызвали скорую, но она приехала и поехала обратно. Там уже была нужна труповозка.
Сначала следователь заподозрил в Мише наёмного киллера, который зачистил концы. Но советский суд разобрался и осудил его за убийство без отягчающих. Дали двенадцать лет.
* * *
Асредин рассказывал, поглаживая своего Тотошку по гладкой шкурке:
— Был у меня на воле приятель, Юрка Щербаков. Не так чтобы приятель, скорее знакомый. Я у него периодически кантовался, когда меня жена из дома выгоняла.
Так вот, любил Юрка выпить, работу прогуливал, зачастую в вытрезвителе ночевал. Жена от него ушла и жил он один в хрущобе на первом этаже.
В комнате была железная кровать, стол, табуретка и старый шкаф.
Работал он в продуктовом магазине грузчиком. Пожрать приносил с работы, а зарплату пробухивал.
Спал обычно в одежде и обуви. Вечно не бритый, грязный, вонючий. Однажды проснулся среди ночи со страшного бодуна, голова трещит. А Юрка помнит, что у него в бутылке ещё грамм сто оставалось на опохмелку, потянулся рукой, глядь, а прямо перед ним сидит здоровенная крыса.
Перепугался он тогда, нашарил рукой, что попалось и кинул в крысу. Потом допил остатки и снова уснул.
Утром проснулся, вспомнил, что ночью было, подумал, приснилось. Подошёл к тому месту, где ночью крысу видел, а там новенький червонец лежит.
У Юрки чуть крыша не поехала, помнил ведь, что денег даже на трамвай не было. Решил-Домовой!
Кое как этот день отработал, взял килограмм водки, колбаски с работы прихватил, хлеба, пельменей. Пришёл домой, поправил здоровье и на то место, где деньги нашёл положил бутерброд с колбасой и рюмочку поставил. Дескать, уважение Домовому оказал.
Утром проснулся, рюмка не тронута, бутерброда нет, а на том месте опять лежит десятка.
Тут уж Юрка стал размышлять. Ночью не спал, караулил. Вдруг слышит шорох. Присмотрелся и увидел крысу.
Допёр… Это крыса носит ему деньги.
Юрка стал ее кормить, разговаривал с ней. Крыса привыкла, стала совсем ручная. Каждый вечер приносила деньги. Когда по десятке, когда четвертной.
Зажил Юрка знатно. Крысе сало покупал, колбаску. Бухать бросил.
Но не долго длилось фраерское счастье. Сдохла крыса от чего — то.
Приятель решил сделать ремонт. И когда перестилал полы за шкафом нашел крысиную нору. В норе гнездо, выложенное из крупных купюр. А рядом распотрошенный банковский мешок. Потом оказалось, что в квартире раньше «медвежатник» жил, который сейф с деньгами вскрыл. Но деньги потратить не успел, спрятал до поры, пока шухер не уляжется. А потом умер, сердце отказало.
Крыса под полом нашла бабки и когда он кинул в неё куском хлеб решила, что это бартер.
* * *
За окнами барака падал снег. Мягкими хлопьям оседал на крышах строений, решётках локалок, неспешно ложился на закатанную в серый асфальт землю.
Насторожённую тишину барака нарушал лишь храп сидельцев, да скрип железных кроватей.
Серёге Бревнову снится бой в Пандшерском ущелье. Селение Гульбахор. Он забежал в афганский дворик. Дует сильный ветер. Он приоткрывает дверь какого то сарая и тут же чувствует, как в грудь упёрся ствол. Мгновенно выстрелил. По стене сползла измождённая слепая старуха, с палкой в руках.
И Душман плачет во сне — «Я не хотел! Я не хотел…»
— Мама! Мамочка! — метался на крайней кровати пятидесятилетний Гриша Коновалов, в пьяном угаре зарубивший топором свою мать. — Где ты, мама?!
Ворочаясь на верхней шконке скулил, тихо стонал во сне, Пися.
Витя Влас встал по нужде. Ночью ему снился плохой сон. Теперь он мpачно смотpел на жизнь и на своё будущее.
Белея кальсонами и почёсывая волосатый живот, прошёлся по коридору. Осуждающе посмотрел на Коновалова. Бросил взгляд в окно.
Окна были занавешены утренними сумеpками — рваными, серыми и измятыми как туалетная бумага.
На белом снегу стояли две громадные чёрные овчарки. Тянули лобастые морды в сторону нашего барака. От их дыхания шел легкий пар. Утро обещало быть плохим. Очень плохим.
Над зоной протяжно завыла сирена. Её металлический рёв наполнил воздух, рассыпаясь на тысячи мелких звуков.
— Подъем! Подъем! — Кричал дневальный.
Отряды выгнали на белый декабрьский снег.
Вялые после сна, сразу прохваченные на холодным ветру и промозглой стуже, толпились зэки на плацу. Зябко кутались в подбитые рыбьим мехом телогрейки. Выбивали дробную чечётку замёрзшими ногами. Матерились и размахивали дубинками сержанты — контролёры….
Кто-то орал, кто-то матерился, кто-то истерично вопил: «За что бьёшь, начальник? Я вот напишу президенту США».
Стараясь держаться подальше от бушующих контролёров я затесался в середину строя. Передние ряды без конца ровняли криками и дубинками.
Пока шла перекличка в зону вошёл ОМОН.
Над заснеженным плацем пронёсся шум. Около тысячи заключённых с застарелым страхом смотрели на щиты, каски и дубинки.
Зэки заволновались.
ОМОН вводили и раньше, в основном для тренировок, поскольку, колония считалась относительно спокойной. Но сегодня, судя по всему отряд ввели для работы.
ДПНК, майор Матвеев, зябко ёжился, проклиная сибирскую зиму, начальство и зэков.
— Блять! — Тоскливо думал Матвеев. — Когда же пенсия?
За его спиной торчал старший нарядчик зоны Петруха.
В правой руке он держал деревянный чемоданчик с карточками. На них были фотокарточки заключённых, фамилии и сроки.
Майор Матвеев поддел снег носком хромового офицерского сапога. Затем вытянулся перед строем, заложив за спину руки в кожаных перчатках.
— Сейчас будет шмон. Пока не найдут то, что ищем, зона будет стоять.
Зэки насторожились. По рядам пронёсся ропот.
— Что ищете то, хоть скажите?
Всезнающий Юра Дулинский, сказал, сплюнув сквозь зубы:
— Компромат они ищут! Вроде кто — то из мусоров пронёс в банках с краской водку. А блатные решили его припутать на предмет сотрудничества и момент передачи денег записали на диктофон.
Информация дошла до кума, тот доложил хозяину. Начальник колонии перепугался, что узнают журналисты и заказал маски-шоу.
Несколько часов зона стояла на плацу.
Огромную массу людей тесно окружили вооружённым конвоем. Грозно шевелились стволы автоматов, кашлял бензиновой гарью БТР, введенный в жилую зону. Натягивая поводки надрывно лаяли и ярились здоровенные псы.
Зэки ёжились, кутаясь в ватные телогрейки, не замечая хрипящих собак.
В бараках шёл шмон, искали предметы, запрещенные к хранению в зоне — водку, наркотики, оружие.
Никто не вышел и не сознался, где плёнка. Фотографии и кассеты не нашли.
В каптёрке пятого отряда нашли резиновую женщину.
Пять человек из разных отрядов, и с ними Заза, отправились в БУР.
Пися остался неприкаянным. Без поддержки и крепкой Зазиной руки. Его забрал к себе Влас.
На следующий день Пися уже вновь бегал по бараку с кастрюлями и сковородкой.
* * *
По совету Асредина я начал писать.
Моё сознание регистрировало все виденное вокруг. Фиксировало его в литературной интерпретации: «Над бараком светила обкусанная по краям луна…»
Оставалось перенести все это на бумагу. Я пытался найти слова, отражающие увиденное и пережитые чувства.
Представлял себе идиллическую картину: деревня, осень, дожди, а я сижу в теплом доме и пишу большой роман. Или нет, лучше перед горящим камином, а за окном бушует океан. Эрнест Хемингуэй, мля! Старик и море!
Но на бумаге появлялись донельзя пошлые, сусальные рассказики, что-то вроде дневника гимназистки или рассказов Льва Шейнина.
Сплошная героизация преступного мира, конфликт с государством и всё это на фоне неясно очерченных фигур, непонятных мотивов. В общем современный Достоевский, и его идеей каторги, необходимой для духовного развития личности, необходимости страдания для искупления греха и прочая белиберда.
Большинство сидельцев уважало мои писательские потуги и надеялось, что я напишу персонально про каждого и его освободят. Некоторые критиковали. В меру своих умственных способностей, знания жизни и литературы.
Одноногий Витя Орлов, спрашивал:
— Почему у тебя завхоза четвёртого отряда зовут Игорь? Он же, Колёк! Неправильно это. Правду надо писать. И зря про природу пишешь. Лучше про мусорской беспредел напиши.
* * *
Я пил чай вместе с Колесом и Асредином.
— Не Господь создал людей суками или беспредельщиками. Они вылезли на Божий свет уже с подспудным осознанием своей никчемности. Потом попали в зону, кого пригнали этапом, а кто — то пришёл работать, надел погоны. — Читал я главу из своего романа. — И те и другие получили от государства власть и принялись делать свою работу, бьют, ломают, жрут людей.
