На соседней скамейке — толпа русских туристов.
— Нет, Египет — явно не моя страна, — говорит тетка в черной майке «Sexy Always». — Арабский сервис — это нечто… Я просто в шоке. Зашли сегодня в бар здесь рядом…
— У них баров нет, они вообще не пьют, — перебивает полный мужик с редкой челкой на лбу.
— Ну, не бар… Не знаю, как называется. Чай они пьют там — свой красный чай. Каркаде, да? Так все грязно, так жутко. И сами арабы… Они какие-то… Вроде и чисто одеты, но что-то в них есть неприятное… Даже воняют они, как будто не моются. Я бы здесь жить вообще не смогла. Они еще на другом этапе развития, на более низком…
— А мы были здесь рядом, в «Хард-рок кафе», — говорит тетка помоложе, со светлыми волосами. — Цены — просто обалдеть, как в Москве, даже выше. Сидят какие-то идиоты — может, американцы, не знаю. Пьют пиво. И музыка — ихняя, тупая играет.
— Арабская? — спрашивает мужик.
— Нет, американская.
Из колонок гремит арабская музыка. Официант в черных джинсах и белой рубашке спрашивает у меня по-английски:
— Ты умеешь танец живота?
— Нет. А ты?
— Конечно.
Он забирается на парапет веранды, крутит животом и задницей.
— Попробуй, — говорит он. — Это несложно.
— Нет, спасибо.
Официант спрыгивает вниз, бежит принимать заказ.
Мама ставит стакан на низкий столик, спрашивает:
— Как твои вообще дела?
— Что ты имеешь в виду?
— Ну, как… Что у тебя с музыкой, что с твоей девушкой, какие отношения? Ты давно уже ничего не рассказывал…
— Нечего рассказывать особенно. Ничего не происходит. Отношения как отношения. Трудно пока что-то сказать. С музыкой? Съездили в Питер, все было в кайф. Но слушать никто нас не слушал, я тебе говорил уже…
— А сколько ей лет, я забыла…
— Кому?
— Вале.
— Двадцать два.
— Когда мне было двадцать два, тебе уже было два года… Но это я так, это ничего не значит. А то еще подумаешь, что я на что-то намекаю. По-моему, сейчас вообще нет смысла жениться или выходить замуж до тридцати. Построить сначала карьеру, разобраться в себе, что хочется делать…
— Мне и карьеру особенно строить не хочется…
— Но жить как-то надо…
— Да, действительно. Как будто без этого не проживешь…
* * *
Аэропорт. Компании из бывшего СССР в ожидании вылета нагружаются бухлом, купленным в «дьюти-фри», орут и хохочут. Рядом с нами — семья: негр, русская жена и ребенок — светловолосый и белокожий.
Жена спрашивает у негра по-русски:
— Ну и что ты хочешь?
— Я уже ничего не хочу, — отвечает он с легким акцентом.
Я спрашиваю маму:
— Такси нас точно встретит?
— Должно. Я сказала номер рейса, время прибытия… Они говорят — будет ждать с табличкой.
— А что на табличке?
— Название фирмы — «Навигатор».
Бородатый мужик кладет в ящик над креслом кальян. Он садится, упирается ногами в спинку моего кресла, говорит своей спутнице — коротко стриженной, в очках в тонкой оправе:
— Да, почти бизнес класс, можно сказать. Ноги некуда деть. Как я мечтаю о том дне, когда не придется больше летать такими самолетами…
— Мечтать не вредно, — отвечает женщина.
Я жму на кнопку, откидываю спинку. Мужик пытается помешать, упершись коленями. Я поворачиваюсь, смотрю на него в щель между креслами.
— Извините, не могли бы…
— Ну и куда мне — на небо, что ли?
— А мне куда? Что, спинку откинуть нельзя?
Мама дергает меня за рукав. Мужик, скривив рожу, поджимает колени.
— Внимание! Прослушайте, пожалуйста, информацию о нашем полете, — бубнит в динамиках голос бортпроводницы. — Полет проходит на высоте десять тысяч метров, расчетное время прибытия в аэропорт Шереметьево города Москвы — три часа пятнадцать минут.
Мама спит. Я закрываю глаза и пытаюсь дремать. Сзади бородатый болтает с соседями через проход — мужиками за сорок. Они уже раздавили бутыль виски «Teachers». Бородатый говорит:
— Нет, все-таки не сравнить Египет и Крым. Я в девяносто втором году был в Ялте, в самой гостинице «Ялта». Сказка, я вам скажу. На интуристовском пляже и сервис был лучше, чем здесь, и вообще все лучше…
— Тоже сравнил, — отвечает другой мужик. — С Крымом никакая Турция не сравнится. Только дорого все там сейчас. Борзеют хохлы…
— Надо гнать их, на хер, оттуда! — выкрикивает бородатый. — Крым всегда был русским и всегда должен русским остаться. Правильно я говорю?
Он упирает колени в спинку моего кресла. Спинка прогибается. Я поворачиваюсь, смотрю на мужика.
— Ну, что такое? — спрашивает он. — Герой, да? Что, может, поговорим с тобой?
— Ладно, не трогай ты пацана, пусть отдыхает, — говорит мужик через проход — лысый, усатый, в расстегнутой черной рубашке и золотой цепочке на шее. — А про Крым ты правильно говоришь. Все мы просрали. Севастополь просрали, Прибалтику просрали. Все, что только можно. Теперь ездим к арабам поганым на море купаться…
— А что бы ты сделал? Как бы ты не просрал, когда все развалилось к херам?
— А очень просто бы сделал. Я бы войска ввел во все республики. Кто хочет отвалиться — тех прессовать жестоко. Нужен был жесткий правитель, как Пиночет какой-нибудь. А эти — что Горбачев, что Ельцин, — перед Америкой пресмыкались.
— Скажешь тоже — прес… пресмыкались. Все проплачено было, и бабки им шли немереные. Нам с тобой таких никогда не увидеть. Да и вообще, дело не в этом. Скоро и Россия развалится. Дальний Восток китайцы захватят. Камчатку, Чукотку, Сахалин — американцы. Немцы заберут Калининград…
— Ладно, хватит о грустном, а то я сейчас заплачу. Лучше ответь мне конкретно. Берем еще пузырь виски?
— А что, есть другие варианты?
Мама дремлет. Я двигаюсь в кресле, пытаюсь улечься — бесполезно. Монотонно гудят двигатели. Общее освещение погашено, светятся лампочки над несколькими креслами. Собутыльник бородатого высовывается в проход, разглядывает девушку в кресле перед ним — загорелую, с блестящей помадой, золотой цепочкой и кольцами, в открытой блузке — в разрезе виден лифчик. Она читает глянцевый журнал.
— Девушка, вы извините, конечно… — говорит лысый.
Бородатый шевелится в своем кресле. Девушка не реагирует.
— Нет, я, конечно, понимаю — вы вся тут из себя крутая. Что вам за дело до простых людей, вроде нас. Вы таких даже не замечаете, не то, что поговорить…
— Что вы хотите? — спрашивает девушка.
— Ничего не хотим, — подает голос бородатый. — Просто пообщаться.
Я смотрю в щель между кресел. Его спутница спит.
— Мне с вами не о чем разговаривать, — говорит девушка. — Не мешайте, пожалуйста. Я читаю.
— Читает она, да? — говорит лысый. — И общаться с нами не будет, ты понял, Дима? — Он хватает девушку за руку. Она вырывается.
— Я сейчас вызову стюардессу…
— И что она сделает? Нет, ты мне скажи, что она сделает?
Лысый снова хочет схватить ее за руку. Девушка отодвигается, почти прижимаясь к спящему соседу — большому толстому мужику.
Я не знаю, что делать. Вмешаться или нет? У меня нет симпатий к подобным мажорным девицам, но эти уроды еще хуже. Еще одна попытка, и я скажу лысому, чтоб отстал. И что будет, то будет.
Лысый ерзает, усаживаясь поудобней.
— Ладно, Димон, я, наверно, посплю. Не хотят с нами общаться…
— Ну спи, твое дело.
— А ты что предлагаешь?
— Ничего.
Я и мама идем за таксистом к машине. Я тащу за собой чемодан на колесиках. Таксист полный, седой, коротко стриженный, в спортивных штанах «adidas».
Машина — белая «восьмерка» с проржавевшими крыльями. Я кладу чемодан в багажник, захлопываю крышку. Мы садимся на заднее сиденье.
Такси едет по незнакомым мне районам. Освещенные улицы чередуются с темными длинными заборами. Фары освещают кучи грязного снега. В приемнике — «Русское радио», песня «Зимушка-зима».
* * *
Снимаю телефонную трубку с «базы», набираю номер отца. По телевизору идет футбол — английская премьер-лига.
Отец берет трубку сам.
— Алло. Привет, пап.
— Привет, Саня. Ну что, как съездили?
— Нормально. Можно даже сказать, хорошо. Здесь еще холодно, весна толком не наступила, а там — настоящее лето.
— Вода была теплая?
— Да. Я же говорю — как летом. А у тебя как дела?
— Все как обычно. Трудимся. Ты же знаешь, государственная контора… Денег мало, ответственности много…
— Так перешел бы в негосударственную. Вариантов ведь много…
— Не знаю, не знаю. Вариантов-то много, но все они не для меня. Когда тебе сорок семь, на тебя уже смотрят по-другому.
— По-моему, ерунда. Главное, чтобы был специалист хороший. Ну, и человек тоже.
— Ладно, посмотрим, посмотрим, как оно будет дальше.
— Как тетя Алла, Вера?
