Не разгибаясь, Барретт снова посмотрел на билеты, настоящие и отраженные в зеркале, с невероятно черными буквами. Не исключено, что этот плевок в его душу — идея Кроуэлла Десмонда, так называемого импресарио Рея Чарльза. Когда-то Рей Чарльз не позволил «Сатл Дистинкшнс» принять участие в его концерте с песней, где были слова «Нечего донимать меня своим собачьим дерьмом». Об этом тогда не написали ни в одной газете. Мог ли Кроуэлл Десмонд, обосновавшийся в музыкальных кругах всего год назад, узнать об этом? Маловероятно. И потом, для такого хитро и ловко задуманного оскорбления Десмонду не хватило бы сообразительности.
Барретт глубоко вдохнул, так что струя кокаинового воздуха, казалось, достигла самого низа живота. Почувствовав прохладу даже членом, он содрогнулся всем своим липким от пота телом.
Ниггер, подумалось ему. Ниг-гер. Мажор и минор, большая септима и малая.
В голове зазвучали обрывки мелодий, перед глазами поплыли образы темнокожих музыкантов.
Нет, билеты на концерт Рея Чарльза были лишь отголоском прошлого, прозвучавшим независимо ни от кого, предсмертным содроганием коллектива, который никогда и не жил самостоятельно, но всегда перед кем-нибудь пресмыкался. Напоминание о периоде жизни, сотканном из чистых случайностей. Тупицы из отдела звукозаписи были уверены, что уломают его поехать в Монреаль, записать с немецким продюсером «Сильвер Конвеншн» какую-то дрянь в стиле диско. Наверное, хотели превратить его в Джонни Тейлора, произвести на свет еще одну группу мальчиков в блестящих костюмах из спандекса — кумиров сексуально озабоченных домохозяек.
Двигай попой, девушка-диско!
Выведите меня на улицу и трахните в мою бедную черную задницу.
Ниг-гер, это подобно дыханию.
Возможно, из него сделали бы неплохое нечто с фальцетом Куртиса Мейфилда.
Месяц назад льстивые агенты притащили ему роскошный четырехдорожечный магнитофон с запиской на кремовой с золотом бумаге: «Я никогда не забуду, Барри, как ты сказал, что я достал тебя, но сдаваться не собираюсь. Амет». А ведь этот умник с белой бородкой и знать его не желал, пока в один прекрасный день, войдя в персональный, обшитый рейками лифт, случайно не услышал звучавшую где-то в коридоре их версию «Мантовани Стрингз».
«Атлантик» обвела его, солиста «Дистинкшнс», вокруг пальца, не выплатила ему большую часть гонорара, оставила в дураках. И зачем он только связался с этим Андрэ Дегорном и этими бездарными, никому не известными подпевалами, зачем взялся записывать с ними последний альбом — «Сатл Дистинкшнс любят вас сильнее»? Именно тогда он и выбыл из игры. Теперь его заманивали в сети для записи сольного альбома, как родственнички, названивающие с прозрачными намеками. Вернись и осыпь нас «зелеными». Магнитофон он поставил внизу, во владениях Мингуса, не собираясь им пользоваться. То же самое следовало сделать и с билетами.
— Гус, дружище, поднимись-ка ко мне. Хочу кое-что тебе отдать, — крикнул он, выйдя к лестнице.
Мингус явился к нему в футболке и в трусах, с заспанными глазами — и это в час дня. Склонив набок голову, он взглянул на кокаин, белевший на залитом солнцем столике под зеркалом — зловещий призрак отцовского кайфа.
Мальчик таращился на порошок, будто видел его впервые.
— Что? — спросил Барретт. — Хочешь побалдеть? — Он махнул на порошок рукой, с особой остротой ощущая ее тяжесть — знамя из плоти, рассекшее влажный воздух.
Ниг-гер, ниг-гер, где твой пистолет? Слова подошли бы к какой-нибудь песне, например, для фильма о гомосексуалисте по вызову. А может, принести этот чертов магнитофон сюда? Записать сингл, который ударил бы им по мозгам и сразу вспорхнул бы на самую вершину национального хит-парада благодаря слову «ниггер», еще не звучавшему в радиоэфире.
Мингус смотрел на кокаин целую вечность, потом покачал головой.
Барретт рассмеялся.
— Только не говори, что сам ничем подобным не балуешься у меня за спиной. В этом нет ничего постыдного.
— Прекрати.
— Знаю, почему ты злишься. Думаешь, я не должен нюхать при тебе.
— Я ничего такого не говорил.
— А вообще-то какая разница? У меня есть два билета на концерт старины Рея Чарльза в «Радио-сити». Если есть желание, забирай.
— А сам что, не хочешь?
— Сегодня не хочу. Возьми какого-нибудь приятеля и поезжайте.
Мингус взял билеты. Барретт потер нос и нижнюю губу костяшкой пальца.
— Рей Чарльз — фигура, Гус. Часть культурного наследия Америки, наш современник. Когда будешь рассказывать о его концерте знакомым, не забывай упоминать, что я с ним лично встречался. Кстати, на балконах там отличные кондиционеры. Съезди, отдохни с приятелем. Подальше от этой чертовой жары. Позови Дилана. Или того долговязого мальчишку, гм, как его? А, Роберт. «Радио-сити» поразит его.
Он проговорил все это на одном дыхании, утомленно-напряженным голосом и, замолчав, закрыл глаза, а когда снова поднял веки, Мингус стоял на том же месте и смотрел на билеты.
— Ну так что?
— А у тебя на сегодня другие планы?
— Это имеет какое-то значение?
Барретт в самом деле намеревался куда-нибудь сходить, например, в кинотеатр «Даффилд», на Фултон-стрит, посмотреть «Бинго Лонг — путешествие „звезд“» и «Автомойку». Спрятать от жары свою задницу — в темном прохладном зале без окон, с исправно работающей системой кондиционирования. Только не в «Радио-сити», где будет выступать наряженный в смокинг Рей Чарльз.
— Тебе не нужны эти билеты?
Мингус пожал плечами, почесал бок, задрав футболку, и уставился на отца, о чем-то размышляя.
— Ну, подумай, подумай. Возьми билеты, позвони Дилану.
— А если я их продам? Не возражаешь?
Теперь уже Барретт воззрился на Мингуса.
— Не возражаю. — Его охватило беспричинная, невероятная досада. — Неужели тебе ни капли не хочется съездить на этот концерт, а, Гус? Разве тебе нужны деньги на пропитание? Ведь я кормлю тебя.
Его досада лишь раззадорила в сыне дух противоречия, Барретт сразу это почувствовал. Если отец не желает слушать Рея Чарльза, с какой стати я должен переться на этот концерт? На тебя давили повсюду, особенно в такие вот моменты. Бруклин был тропическим лесом, звуками маримбы, рассыпанными в желтом воздухе, или, как сейчас, грохотом фургона «Софта», делающего остановки на Берген, Бонд, Дин, Пасифик и притягивающего толпу разморенных жарой детей. Манхэттен же был совсем другим городом, удаленным от Бруклина на сотню миль.
Барретт и сам с удовольствием сбегал бы за вафельным рожком, заполненным холодной сладкой массой. С этой его слабостью была связана иная история.
Но он не пошел к фургону мороженщика. Сидел и мысленно повторял под воображаемые звуки маримбы и тарахтение «Софти»: «Ниг-г-г-ге-р-р-р, ниг-г-г-ге-р-р-р». Слово из песни, которая — вы понимаете — никогда не появится на свет, так и останется просто словом, поднятой ветром пылью. Ктому же магнитофон слишком далеко, а домыслы неправдоподобны — как рожок с мороженым, как Манхэттен.
Не мечтай о журавле в небе.
Почему от кокаина всегда тяжелеют веки? Странно, нелепо.
И отчего Мингус не мог ответить на элементарный вопрос?
Когда Барретт открыл глаза, понял, что прошло несколько часов. Он просидел в кресле целый день. Мингус давно ушел неизвестно куда, забрав билеты. Барретт проснулся окруженный теменью, приклеенный жарой к кожаному сиденью, с мокрыми от пота шеей и лицом. Занавеску на окне трепал бесполезный сквозняк, облепивший песчинками кокаина края зеркала и часть порошка наверняка смахнувший на пол.
Вчера ночью Барретт посыпал кокаином водяной матрас — будто накрыл простыню еще одной. Ему захотелось убелить порошком весь дом, чтобы он находился под рукой в любую секунду и можно было просто наклониться к стене или понюхать ковер. Или пригласить сюда женщину, как губкой собрать ею кокаин и кайфовать, вдыхая с нее порошок.
А завязать с музыкой надо было раньше, еще до отправки Барретта Руда-старшего на север, в тюрьму.
Давай же, оторви от кресла задницу, сполосни шею холодной водой и выйди, наконец, из этого проклятого дома. На дворе почти ночь.
«Даффилд» был грандиозным дворцом-развалиной в стиле арт деко, наглядным примером того, что происходит, если в здании театра не наводить порядок целых пятьдесят лет, только продавать билеты, черствое печенье, крошки которого приклеиваются к полу, и колу, постоянно проливаемую на обтянутые тканью сиденья. На четыре убогих кресла здесь приходилось одно более или менее приличное. Остальные выглядели так, будто неоднократно подвергались вооруженному нападению разъяренных банд. На стенах меж золотистых херувимов — давно потемневших и лишившихся носов — краснел рваный войлок. В зале царил неестественный мрак. Красные лампы над входами не горели, в воздухе, освещенном огромным прожектором, плавал сигаретный дым, медленно поднимаясь к массивной люстре на облупившемся потолке. Широкоформатные фильмы не умещались на экране — с чернеющими пулевыми отверстиями, надписями «Страйк» и «Бел II» — и частью уползали на рваные шторы по бокам.
