который Глеб, которого имела наша Анна, перебивает: “Приехал, потому что давно должен был это сделать. Конечно, – сестре, – сейчас закажем. Знай я про вас…” – снова как будто мне. “Ну и что бы изменилось? – перебиваю я. Некстати вспоминаю Венца. – Да ничего. Да, она, умирая, про вас вспомнила. Но это ничего не значит. Люди, когда смертушка в затылок дышит, часто вспоминают упущенные возможности”. Я знаю, о чём говорю. Мы со смертушкой сближались не раз. “Вспомнила, – задумывается Глеб. Складывает кисти у подбородка. Лоб, над переносицей, рассекают вертикальные морщины. – Вспомнила как именно?” Рассказываю, как именно, в двух словах: со мной перепутала. Он выдыхает, ему тяжело. К столику подходит официантка. Общаемся с ней. Я думаю, что мне нечего тут делать. Мне рады в другом месте. Примитивно, физически, но – рады.
Лида заказывает бокал мартини и фитнес-салат. Глеб заказывает виски и лосося на пару. Я заказываю сок и что-то сладкое, рандомно. Я за рулём. Глеб ко мне, очевидно, присматривается. Лида – само очарование, нимб подвесь ей, мало что изменится. Но у него, помимо нее, уже есть свой ангелок, видела на фотках, лет десять: родная дочь. Я же – то, чего ни одному отцу не пожелаешь. Вся левая. Левша, в татухах, хиппи. Чарли Мэнсона дочурка, не Глеба Седина, уж явно.
Оставляю я их в буквальном смысле через десерт. До этого, в основном, молчу. Лида что-то рассказывает, о себе: учеба, работа, поэты. Глеб поддерживает тему с поэтами. Он у нас, оказывается, библиофил. Ген издалека Гену видит, хорошо, когда никто из них не кусается. Пишу Лехе: позвони, по-братски, сделай вид, будто я срочно нужна. Лёха по-братски звонит. Я, ни по-дочернему, ни по-сестрински, прощаюсь: Лида выглядит недовольной, но сглатывает, Глеб изъявляет сожаление, но по нему видно: выдохнул. Я – живой нерв. Им без меня интереснее, а мне – мне и без Лёхи есть к кому поехать.
***
Жду Венца у стойки. Не в гей-клубе, в баре. Работу он с тех пор успел сменить. Рядом, тоже ждёт чего-то, официант. Низенький, в очках, русая чёлка на один глаз, подбородок скошенный, вид петушиный. Понимает, что я не гость, что жду кого-то. Пожирает взглядом. Кожаные диваны, деревянные панели, рассеянный свет, тёплый. Людей не так уж много, можно и поскучать.
– У тебя грудь какого размера, нулевого? – вопрошает меня этот хлюпик. Ни с того, ни с сего. Я близка к тому, чтобы потеряться.
– А у тебя член какого размера, минусовой? – отвечаю тем же, подбавив презрения.
– Хочешь сказать, у тебя больше? – со смешком.
– Метр. В диаметре. Ровно под твою жопу. Подставляй.
– Слышь, соска! – срывается он, весь аж, с ноздрями вместе, трепещет. – Ебало завали.
Какое бурное начало. Какой бесславный конец. Бесславный конец бесславного ублюдства.
– Слышь, соска, – говорю я, улыбаясь, – слова человека больше говорят о нём, чем о том, о ком он говорит. Логически: ебало разинул, так соси, раз говорить не научили. Маловероятно, но надеюсь, ротик у тебя поуже жопы.
Его трясёт. Меня тоже. Я стою на месте. Он пытается ударить. Ни с чего. Рука пролетает возле моего виска и спотыкается о другую руку. Как подошёл Венц, я не заметила. Подошедший Венц, можно сказать, врезается мне в спину.
– Ты охуел? – уточняет он, зная ответ.
– А тебе чего? – заметно перетрухнув, ерошится хлюпик с кистью в тисках. – Твоя что ли девчонка? – Будь это кто-то другой, не Венц, он вряд ли бы так стушевался. У Венца репутация, мягко говоря, сомнительная.
– Ну, допустим, моя, – не моргнув и глазом.
– Успокой её, а, – искоса, на меня тараща бешеный глаз. – Больно борзая.
– Я не ребёнок, Венц мне не мамка, – чеканю на подъёме. – Со мной говори.
– Сам успокойся, – наставляет его Венц одновременно со мной (кисть уже свободна), – не на ту напал.
– Да ну вас нахуй, – устраняется, при помощи возгласа, мальчишка. Разворачивается и только тощенькая спина, под формой, мелькает, удаляясь. Уходит собирать посуду.
– Спасибо, – обращаюсь к Венцу, с усилием переводя взгляд на, нет, в – его глаза. – Что спиздел, тоже спасибо. – Тремор ещё есть.
– Отходняки у него, не обращай внимание. На спидах сидит. В смысле, спиздел? – с непониманием, в прищур.
– Ну, – напоминаю, – я же не твоя девчонка. Здорово ты на его язык перешёл. Он не дорос, со мной без пацана на равных общаться.
– Нет, – настаивает, – я ни на чей язык не переходил.
– Серьёзно? – теперь удивляюсь я. – Ты мне что, рабство предлагаешь?
– Зачем же сразу рабство. Предлагаю своё общество, предлагал и буду предлагать. – Продолжаем стоять, друг напротив друга, у стойки. Я вздыхаю.
– Давай дружить. Без всякой херни. Я тебя могу и на ошейник, и сама в него влезть, прогуляться по Невскому собачкой, только давай без всего этого. Не надо.
– Чего ты так боишься, – приближается, говорит тише. – Слова “отношения”? Это просто социальный ярлык. Чтобы не заёбывали, почему ты, по Невскому, у моей ноги идёшь.
– Нет, это не так, – пытаюсь объяснить, игнорируя искры. – Отношения подразумевают собственность. Собственность, в любую сторону, это несвобода. Странно тебе это рассказывать. Ты же и сам…
– Полная независимость, – говорит он, – это индивидуализм, отделённость от мира и оскудение личности в ничто. Всё со всем и все со всеми, так или иначе, находятся в отношениях. А свобода есть “от” и есть “для”. Для чего тебе свобода?
– Чтобы творить. – Отзываюсь, не задумываясь. Хлюпик, из зала, косится.
– А творить для чего? – Серьёзный вопрос задал, серьёзного ответа требует. Неожиданно, как стояк в ветклинике. – Творить, чтобы творить, самоцель?
– Чтобы вырваться из этого мира. В этот же мир, но как бы параллельный, где всё связано. Не один элемент с другим, а именно, все со всеми. Никакими внешними реформами так не свяжешь, никаким законом, никакими социальными институтами, это глубоко внутренний переход. – На него смотрю, никуда больше. – Я перехожу из хаоса в космос. Я сама являюсь космосом, в момент творения. Когда я сама – космос, я могу всё. Не я-Божена, но я-творец. – Поразительно складно выходит, аж странно. – Могу менять реальность тем, что в неё придумаю. Человек способен создавать идеи. Но во вневременном пространстве они уже созданы, до того, как человек их создаст, потому что… ну, нет там времени, там уже всё есть. Весь ужас в том, что идеи, рождённые там, искажаются тут, и падают,
