я тебя вижу, стоит жить. У тебя индульгенция на всё, потому что образ твой во мне – святыня. Ты уйдёшь – он во мне останется. А в тебе? – улыбается дико. – Что останется в тебе, Венц? Ты вообще понимаешь, о чём я говорю? Нет. Ни черта ты не понимаешь”. – Дрожащими руками вынимает пачку сигарет, тонких, и закуривает. Я следую её примеру. Венц тоже. “Лида, – говорю я, – не перед тем расточаешься…” Она выдыхает, очень нервно, дым и слова: “Не я это выбрала. И уж явно не ты. Я хотя бы честно говорю, а не исчезаю хуй пойми куда, не сказав ни слова. В наркопритоне, в борделе, в тюряге… Всё вспомнила?” Венц, наконец, отмирает: “Не усложняй. Я изначально перед тобой, да вообще не перед кем, не собирался отчитываться. И об этом, так-то, тоже вполне честно сказал”.
К нему не подкопаешься. Никаких отношений. Голое блядство. Использование своего тела в своих интересах, отдельно от него. Так ведь везде и у всех, где любви нет. А любовь – что? Когда середина в тебе все полюса примеряет. Когда – так, как Лида говорит: «Ребёнка расчлени, и то будет свято». Он – как я. Он как я, только я хуже, я врала о чувствах, если секс понравился, чтобы его не терять. Пару раз, но врала. Эти люди до сих пор считают, что у нас были отношения. Которых не было. Отношения как минимум значат, что тебе на второго их участника не наплевать. Вывод: у меня отношения с Лидой. О чём ей соврать? Соврать, сказав правду? В горле ком, в груди булыжник, мамы нет вторые сутки, и я со страшной скоростью теряю всё, что было мне дорого, начиная с сестры. Она тоже теряет. Начиная не с меня. “Лида, – пробую ещё раз, – Лида, я люблю тебя. Не ебу, а люблю. Пойми это, пожалуйста”. Она фыркает: “Не верю. Твои поступки говорят обратное”. Я вдыхаю дым, дыма не чувствуя: “Тем не менее, это так”. Венц смеётся. Я спрашиваю: что смешного. Он говорит: “Треугольник замкнутый, – показывает по кругу, от неё к нему, от него ко мне, от меня к ней, по часовой стрелке, – вот так циркулирует. Смешно же, ну. Смешно, потому что банально”. У Лиды увеличиваются глаза. На меня, на него, на него, на меня. “Нет, – заявляет, решительно выбрасывая сигарету на дорогу, – это не смешно”.
Из двери в бар высовывается челкастая голова: анальный хлюпик. “Венц, – призывает он, не скрывая недовольства, – коктейли пошли, без тебя уже никак”. Бармен нужен в баре, но нужен и за его пределами. “Щас”, – отщёлкивает он, с бычком вместе, в сторону. До меня доходит, чему он смеялся. Он, можно сказать, подписал Андрюхину гипотезу, что здесь он, до сих пор здесь – из-за меня. “Давайте вы присядете, – говорит нам обеим, – могу что-нибудь придумать, от заведения, выпьем, расслабимся. Тут без стакана не разберешься”. Я залипаю в его татуированные руки. Я представляю: студия, света почти нет, зеркало в центральном зале, кушетка возле зеркала, на стекле – моя нога. Зачем мне представления, когда нет к ним воли? Лида колеблется. Она говорит: “Мы… пока мы тут, иди, как дальше, посмотрим”. Он повторяет: “Не уходите никуда”, – и исчезает в дверной пасти.
– Так значит вот, откуда твои синяки, – усмехается сестра, закуривая (неслыханное дело) вторую подряд, – мне следовало догадаться. Ты пропала, он не отвечает…
– Я была выше звёзд, Лида, – без надежды быть понятой отвечаю ей, – выше звёзд.
Сестра коротко втягивает дым, вместе с щеками, выдыхает так же коротко.
– И что ты предлагаешь? Отпустить вас с миром? Вы и без меня, сами, отпуститесь. Где, в его манере, ты нашла звёзды, мне непонятно, но сияние… да, сияние есть. Холодное, северное. – Коротко вдох, коротко выдох. Губы пышные, сигарета тонкая. – Такое бывает, когда человека выше себя ставишь.
– Не выше, – закуриваю вслед за ней, щёлкаю, мешкаю с полминуты: ветер. Мимо идут люди. На ветру только идти, стоять холодно. – Не его выше, а сама выше, выше самой себя. Я не собиралась щёлкать тебя по носу, – прямо, глаз не пряча, прямо – в неё. – Честно не собиралась. И не собираюсь. То, что ты сказала, про отсутствие ценностей у меня и Венца, ты права. Внешних ценностей нет. Внутренние каждый устанавливает себе сам. Истинные ценности – это не категорический императив, ни в коем случае, а голос, говорящий: так правильно. Со стороны кажется, что человек расчленяет ребёнка, а на деле этот ребёнок должен был быть расчленён. Всё во вселенной связано, нет каких-то общих правил поведения, а дуракам и творцам, тем и вовсе закон не писан. Они для того и вытворяют… чтобы понять. – “Удобно устроились”, – буркнув, занимает рот дымом. Я освобождаю свой рот от слов. – Нет, как раз-таки нет, пойми, пожалуйста! Ни один из нас, ни я, ни Венц – не хочет устроенности в мире. – Слышу себя со стороны и понимаю: так и есть, я такая же, меня душит – знать, что будет завтра. – Ответственность, – продолжаю, – это забота о том, каким будет общение дальше, желание устроенности с тем-то и тем-то рядом. За твои чувства ответственна ты, больше никто, – сигарета обжигает пальцы, роняю её на асфальт, отряхиваю руку. – Я хочу уехать. Очень сильно хочу, не куда-то, а как Венц, в никуда. А тебе нужен дом, уют, взаимные обязательства. И ты его-то, его хочешь туда втащить? Легче сфинкса, пугая, заставить подпрыгнуть. Не для того он здесь, Лида, на земле, ой не для того.
– Для того, чтобы с тобой шататься, понятно, – скептически поджимает губки. – Тебе что, создатель инструкцию на него написал? Развернул карту, – пародирует низким голосом, – “Смотри, Божена, вот отсюда и сюда он идет, следи, чтобы не сбился!” Так? Кто-то, помнится, ещё вчера убегал от него, хвост поджав, а теперь – гляди-ка, всё мы знаем, всему обучены!
– Нет, – вздыхаю обречённо: не понимает. – Не обучены. Видим очевидное.
– Давай зайдём, – резко переключается Лида, – я выпью, да поеду. Ты как хочешь. Не надо было на тебя доверенность оформлять, – вспоминает, – кто знает, вдруг ты её тоже против меня используешь. – “Тоже?” – Да, – уверенно подтверждает, игнорируя моё признание. – Пошли. Долго быть нельзя, завтра нужно встать, как положено. Завтра, – мучительно искажается лицо, – ладно, завтра это завтра. – Вся в чёрном, походка модельная, идёт мимо охранника, идёт по слюням охранника. Прямо к стойке.
– Наливай, – говорит, с вызовом, как дуэлянт. Он наливает
