class="p1">— Не хотите выпить, сержант?
И заходя перед ним в бар, чувствуя, как гордость копошится, словно насекомое под смертельным грузом, и он слышит собственный заискивающий голосок:
— Намного лучше себя чувствую теперь, когда завязал. Вернулся к старой доброй синьке!
— Вот как, Фолк? Рад слышать. — и через десять минут. — Не против, Фолк, твои руки посмотрю?
Когда его засунули в «Томбз», он оказался в камере с молодым итальянцем. Джео занимал нижнюю шконку. Он валялся с закрытыми глазами, неимоверными усилиями стараясь сдержать рвотные позывы. До Фолка долетали итальянские нюни, и в итоге он его возненавидел. Чего бы этому ублюдку не заткнуться? Ничего он не получит, даже влажной ваты. Убийца — да, а вот джанки не дадут и аспирина. Потом он ощутил влагу у себя на тыльной сторон ладони. Что за чёрт? Матерь Божья! Кровь. Еще один сгусток упал на пол и забрызгал ему ладонь. Итальянец совершал самоубийство. Вызвать вертухая. Вертухай заставил себя ждать, явился, сказал:
— Ах ты маленький грязный ублюдочный джанки! Что это ты такое устроил, свинтус?
Его выволокли наружу, оба запястья — в крови. Дверь закрылась, и Джео остался в одиночестве со своей подступающей рвотой.
Если что-то и сломало его, так это спрыгивание с иглы в «Томбз». Думая об этом, он думал о судьбе и чувствовал, что в нём не осталось силы воли.
Джео лысеет, поэтому зачёсывает вперёд блондинистые, слегка намасленные волосы. На лице — побитый взгляд бывшего боксера. В тридцать три в нём идёт процесс деградации. Он тщательно следит за исчезающими мышцами. Наблюдает с ужасом, с изумлением за мельчайшими проявлениями своего личного распада. И массирует изумляющую его плоть гамамелисом. От мыслительного процесса у него на лице возникает болезненное выражение. Ему страшно.
Мы разговаривали о том, что мир — это всего-навсего скопление комнат, чужих комнат, по которым мы странствуем. И так будет вечно. Ведь стоит таким, как мы, обосноваться в комнате, поднимается шухер, совсем как в кино, с доставанием пистолетов. Всё равно, что находиться во власти кучки воинственных деток. Мы сочиняли песни:
Если есть маза,
Вломится мусор.
Если есть доза
Хмурый сквозь стену пройдет.
Вскоре между нами возникло нечто. Бывали мгновения по ту сторону недоверия, мгновения большой щедрости. И мне нравится броскость его живописи, такой абстрактный Ван Гог, только проще. Крик в цвете.
Я вернулся к постели Джео и упал на неё. Каюта его баржи покрашена белым и постоянно напоминает мне больницу. Кроме техники… большая упаковка медицинской ваты, разнообразные пипетки и иглы… он держит множество лекарств, мазей и дезинфицирующих средств.
— Не понимаю, чего ты не переделаешь свою дурацкую каюту. — сказал я.
— Что с ней не так? — он, мне послышалось, удивился. — Я её как раз покрасил, — он хмыкнул. — Еще не все. Белое — это только грунтовка. Но если я докрашу, мне будет нечем заняться.
— Я как-то знавал одного типа, Джео, который хотел писать на большой площади. Сядет, бывало, перед холстом довольно-таки приличных размеров, 9x12, причём уже размеченным и с белой грунтовкой. Он снимал комнатушку в дешёвой гостинице на рю-де-Сен, возле реки, а эта фигня на мольберте торчит посреди помещения, типа экран такой, вечно тебе надо её обходить, разворачивать, подныривать под неё. Это был объект, анонимный, догоняешь? Она себя постоянно внедряла в пространство. И всё равно у тебя возникало желание подыграть ему, принять его объект, обсудить его, как сейчас мне хочется обсуждать интерьер твоего курятника.
— Продолжай. — сказал Джео, ухмыльнувшись.
— Этот самый здоровый белый холст торчал там недели четыре. Я тогда жил у этого чела. Я пропёрся по его теме, и когда мы ели или когда по той или иной причине проводили время в его комнате, мы, помнится, садились обсуждать, чего ему дальше делать. Он прикидывал, а не изобразить ли ему оранжевое пятно примерно в половину картины, и мы соглашались, что, да, мы понимаем, о чём он, чтоб не ровно на полкартины, чтоб не получилось два прямоугольника, как у Мондриана, нет, просто пятно, как бы сюрприз такой. Но хотя он об этом и думал, но он отказывался от идеи, поскольку боялся, что будет слишком резко. Говорил, что хочет, чтобы фон оставался прозрачным, что бы он на нём не написал. Короче, он ничего не делал с холстом, пока мы как-то не сходили на выставку Миро [20] в Галери-Маэ. Там висела пара действительно огромных холстов, объемные и цветные предметы на потрясающе воздушном голубом фоне. А прямо на следующий день, когда я вернулся от девушки, с которой планировал встретиться, он вцепился в меня с воплями, что его резко озарило, просто спустилось из ниоткуда. Подтащил к мольберту и заставил как следует смотреть. Он покрасил холст в голубой, небесно-голубой цвет, совсем как Миро. Это был невысокий парень с чёрными волосами, ходил в очках с толстыми линзами. «Меня осенило! — раздирался он. — Осенило!»
Джео, скаля зубы, включил радио. На мотив «Reuben Reuben I Been Thinking» [21] голосок маленькой девочки пел:
В этот День Благодаренья
Свечками укрась индейку,
А на Пасху с Рождеством
Крестиком и образком!
Как можно не писать? Не рисовать? Не петь? Но все в меру.
Пускай в человеке все будет в меру, ведь ни одна часть его не превышает всей человеческой личности в целом. Разве не так?
Бывает, наступает время, когда мне следует позволить человеку умереть красиво, хотя в человеке я рассчитываю встретить самосознание и вообще не считаю его таковым, ежели он заложник своего правового титула, который, тем не менее, не вникая в подробности, я немедленно признаю на уровне разума, к которому мне, среди прочего, настоятельно рекомендовали прислушиваться.
Говорящий — не знает; знающий — не говорит.
Снова мы с ветреным мартом пустились в новую авантюру.
Выжать кровь из камня. Тоска оттого, что вынужден записывать то, что растёт и пухнет за пределами всякой поддающейся расшифровке записи. Это, безусловно, н.е.ч.е.с.т.н.о. Мне бы найти нечто, что будет в равной мере меня подгонять. У марихуаны есть свойство настраивать меня против самого себя. Моя тень ждёт меня, момент времени — впереди меня, и моё осознание этого факта способно загнать нас в лёд затянувшихся неопределенностей. Подобная практика самообмана, хотя она одновременно может переживаться как напрасная трата времени или того хуже, как опасность для личностной цельности, известна всем мудрым.
