Имярек Имярекович в паузе нацелил на молодое дарование розовые выпуклости своего крупного лица.
— Д-д… Видимо… — ответил Никита, и этот ответ вполне удовлетворил хозяина журнала, он вновь защелкал соловьем.
— В принципе мы готовы напечатать нашу рассказочку… Но… В ней как бы много несовременного, рутинерского, я бы даже сказал: затхлого. Нет-нет, я не имею в виду стиль! Стилист вы прекрасный и манеру вправе выбирать любую. Хотя, признаюсь, многовато заимствований. Но, не правда ли, одномерность всегда обедняет образ. Или нет?
— Одномерность… Да, — отвечал Никита.
— Вот. Ну, что это такое, когда с первых строчек ясно; тот персонаж хороший, этот — плохой. Если все с самого начала предугадываемо — не интересно читать. Во всяком случае, так уже давным-давно не пишут. Еще Чехов, еще даже до Чехова стало ясно, что все в нашем сложном мире не однозначно. Один и тот же человек имеет положительные и отрицательненькие черты. Одно и то же явление для одного — благо, для другого — зло. Зачем же вы намеренно обедняете свое творение? Вот, скажем, процентщики. Вы же сами говорите об их, знаменательной миссионерской деятельности. Мол, по делам своим добрым они всюду бывают. Вот и хорошо. Разработайте эту тему. А то даже внешне они у вас: „нос в стену, губы по колено“. Хорошо, пусть так. Но, быть может, у них прекрасные умные глаза? Вы чувствуете: маленький штришок — и уже возникает объем!
Имярек Имярекович порхал вокруг своего черного стола, по всему кабинету и ни на секунду не переставал сладко улыбаться.
— Или вот Лупа, царица Лупанарская. Лупа — значит волчица, проститутка. Прекрасно, воля автора священна. Но ведь на самом деле профессия проститутки — очень тяжелый труд. И, если она у вас худая, как оглобля, и „титьки до земли висят“, да еще и вся чирьями обсеяна — так это ведь трагедия женщины! Она столько перенесла, служа общественному темпераменту, — и вот все кончено: титьки висят, чирьи сеются… Это настоящая трагедия! Надо быть великодушнее к женщине, молодой человек! А Даша?.. Что вы ее все белите и подаете с таким скотским серьезом? А вот пусть бы она у вас в путь-дороженьку за милым дружком собралась, чугунных башмачков себе наковала, а тут у нее месячные начались — она это мероприятие и отложила. А?! И смешно и жизненно.
Теперь улыбка тронула лицо Никиты.
— Вот, молодой человек, вы уже и сами смеетесь — значит, цените, понимаете современный юмор. А потому, я вам предсказываю, будете поддержаны и публикой. Зачем же отказываться от успеха! Мир так разнообразен. Где добро, там и зло. Порой они так переплетены — не разберешься. Да, впрочем, признайтесь, эта одно и то же. Все дело в том, как назвать. И вся недолга.
Теперь улыбки Никиты Кожемяки могли поспорить в лучезарности с сияющей физиономией Имярека Имярековича.
— Я рад, молодой человек, что мне удалось вас ободрить. Ну что, согласны маленько подправить свою работку?
— Нет, не согласен, — отвечал Никита голосом, приобретшим какую-то странную игривость.
— Как? — пришел черед удивляться редактору. — Вы не хотите напечататься в нашем журнале?
— Я больше, чем уверен, — говорил Никита, — что у нас найдется достаточное количество сочинителей, которые с радостью, а главное, по природному своему расположению, искренне, выполнят все наши требования.
— Ну, знаете, молодой человек… Наш журнал имеет самый большой по стране тираж. Напечататься у нас признают счастьем звезды первой величины. Наш журнал рассылается в триста библиотек мира. Мы, молодой человек, никого принуждать не намерены, — Имярек Имярекович отер снежно-белым платком будто еще распухшие мясистые выпуклости своего лица, цветущие теперь не розами, но маками; отвернулся к окну.
— Всего наилучшего, — торопился откланяться гость.
Имярек Имярекович оставил столь внезапно заинтересовавшее его окно.
— Молодежь-молодежь… — отдуваясь, он опять взялся за неторопливое плетение вкрадчивой речи. — Гонор. Пафос. Узнаю. Себя узнаю. Таким же был. Согласен. Произведение цельное, сделанное. В коренных переработочках не нуждается. Но сюжет… Слишком, чрезмерно прост: с первых строчек угадываешь развязку. Почему бы вам не поиграть с читателем, не расставить ему таких занятных капканчиков. Поверьте мне, человеку опытному, съевшему в литературе не одну собачку, это очень оживило бы повествование и вызвало к нему дополнительный интерес. Вы улавливаете мою мысль?
— Эту мысль еще до конца не улавливаю.
— Ах, ежик какой! Ну, скажем, почему бы нам не сделать вашего главного героя царем этой самой Лупанарии? Или, допустим, процентщиков — строителями мостов и храмов? Как бы в шутку. Вы понимаете, на что я намекаю? Думаю, эти ничтожные косметические штришки могли бы позволить вам надеяться уже в этом году получить какую-нибудь международную премийку или стипендийку.
— Теперь я понял нашу мысль досконально. До свидания, — Никита уходил.
— Но подождите, подождите же, — почти кричал ему вдогонку Имярек Имярекович, как-то неестественно раздуваясь, а лицом уже смахивая на свеклу. — Но давайте хотя бы поменяем имена!
Не оборачиваясь, Никита шагал к выходу и потому не мог видеть (и слава Богу, а то бы он точно помешался рассудком от жути зрелища), что главный редактор журнала раздулся до размеров цеппелина и, темно-пунцовый, напоминает теперь более всего фантастических размеров клопа.
Никита вышел из кабинета и захлопнул за собой дверь, — в тот же миг за его спиной грохнул такой силы взрыв, что из всех окон редакции с разудалым звоном полетели стекла. Неизвестно куда в тот момент подевались все многочисленные редакционные работники: то ли их взрывной волной в окна повыбрасывало, то ли, умерив кондовое любопытство, они просто дали стрекача. Но, когда через десять минут явилась милиция с толпой круглоротых зевак, в помещении редакции оказался один Никита. Нигде не было ни души. Но всего больше ошарашил кабинет Имярека Имярековича. Там тоже никого не оказалось, только по стенам медленно стекала густая желто-коричневая жижа. Да еще в кабинете стоял такой запах сероводорода, что всяк вошедший тут же выскакивал оттуда, отчаянно кашляя и плюясь.
Никита поспешил прочь. По улице плыл и, густея, клубился предвечерний осенний туман. „Очень уж все это неправдоподобно, — пытался он как-то обмозговать произошедшее событие. — Такого в жизни не бывает“. Да, не поспоришь: в жизни, во всяком случае в ее дневной модели, подобные курьезы вряд ли вероятны. Но в сумеречном тумане все может случиться. Вероятно, дефицит ясности и был причиной того, что ноги будто сами понесли Никиту туда, где, по его мнению, эта ясность еще квартировала. Конечно же, под таким местом он разумел дом учителя.
Ой-йой, ну, что за пространства предлагаются нынче злополучному городскому жителю: сплошные тебе квадраты. Квадраты домов, комнат, стен, столов, кроватей, телевизионных экранов. А какую плотность имеет вся эта геометрия! Просто никакой тебе атмосферы, никакого воздуха, пусть даже крашеного лукавцем-импрессионистом. Не взыщи, чахлый малахольный горожанин, по Сеньке и шапка.
— Угу! Наш блудный фольклорный герой явился! — приветствовал Никиту учитель. — Ну как, проснулся? Или все еще спишь?
— Да уже второй день… нормально… утром просыпаюсь. Теперь как будто заново живу.
— Второй день! Вот это прогресс! А, знаешь, ты вовремя проснулся.
В гостиной был выдвинут на середину стол, белоснежная льняная скатерть покрывала его. А на скатерти уже успела расквартироваться колония разнообразных тарелок, мисок, соусников с немудреными, но приятно сервированными кушаньями.
— У вас какой-то праздник? — заволновался Никита, боясь оказаться в роли незваного гостя.
— Что-то вроде того.
В комнату вошла девушка со стопкой блюдец в руках. Точнее, с блюдцами в руках в комнату она только входила, да запнулась, видать, о порожек, — так что, когда девушка в комнату вошла, блюдца уже поменяли качество и приобрели форму осколков, весело белевших на дощатом крашеном полу.
— Я сейчас подмету, — метнулась было назад девушка.
— Да постой ты, егоза, не суматошься. Дай, я тебе гостя представлю, — остановил ее учитель. — Вот, знакомься, жрец русской словесности. Пытается моделировать реальность, но пока неуклонно одолеваем фантомами сна. Никита Кожемяка. Почти легендарный герой.
— Очень приятно, — смущенно опустила ресницы девушка. — Даша.
И убежала за веником.
— Племянница. Вспомнила, вот — решила навестить, — добавил учитель. — Завтра назад отбывает.
Ужин проходил в странной скованности. Даша когда-никогда словом обмолвится, из Никиты это самое слово и клещами нельзя было бы вытянуть. Говорил Учитель одинешенек, оттого-то и приходилось ему празднословить-растабарывать, шутейно витийствовать.
