Весь этот пиздец происходит оттого, что каждый из нас верит, что в конце концов мы победим. Или большинство из нас. Или некоторые. Или хоть кто-то.
И ещё я хочу, чтобы Чехов починил куклу.
К тому времени я научился попадать сигаретным бычком аккурат в оцинкованную пепельницу на ножке, сидя аж на седьмой ступеньке. Всего их было в пролёте не то десять, не то двенадцать. А ведь когда-то я умудрялся промахиваться, сидя и на второй!
Больше мне было решительно нечем заняться на студии у Серёжи и Саши Дулова. Все ноты для гипотетического «Другого оркестра» были отредактированы и распечатаны. Тексты также были написаны за один из нудных студийных вечеров, но получились на удивление ничего. А за «Новые праздники» Дулов, конечно, приниматься не спешил, потому что, конечно, был, конечно, объективно, конечно, очень, конечно, занят. Так или иначе, для меня хуже нет, чем бездействовать, а получать удовольствие от методичного каждодневного вношения хоть малой лепты в благоустройство собственного быта я органически неспособен, хотя на последнем этапе и в этой области тоже начинают у меня проявляться пугающие меня же таланты.
Мой домашний, точнее сказать, студийный, арест затянулся. Да и мыслимое ли дело! Да я с героина-то слез лишь затем, чтобы искусство моё победило весь этот ублюдочный мир со всей его лживой хуйнёй в лице ООН и борьбой с терроризмом! Слез, чтобы победило моё искусство в целом, а на том этапе «Новые праздники» в частности. А тут — хуй там! Дохлый штиль. Мёртвая точка. Чёрная метка, матка, блядь, жизни (в смысле, правда её)! И я тихо и внутренне зазудел-заскорбел. По мировому, по жизни, как это свойственно даже тем, каковые на четверть. Евреи.
И ведь действительно, какие бы из наших бесконечно многообразных дел не срывались, на то всегда найдутся тысячи своих и самых что ни на есть объективных причин. Говоря откровенно, подобную объективность я в рот ебал и видел в гробу. Но у меня, уж вы мне поверьте, есть объективные причины откровенно не говорить. Поэтому запись очередных песенок «Новых праздников» скоро уж год как буксует, но зато меня взяли в штат программы «Слабое звено».
Так было и тогда. С той разницей, что я не был женат и не работал на постоянной работе. Правда, в течение недель трёх я время от времени мучил текст дуловской песни для певицы Азизы, (той самой, которой в своё время инкриминировали причастность к убийству Игоря Талькова (что, конечно, неправда, но, в принципе, почему бы и нет?)), но дело не шло. К тому времени Азизе было абсолютно наплевать, как на собственные песни, так и, похоже, вообще на свою эстрадную карьеру. Может, тоже тогда на что-то подсела, а, возможно, и естественным путём заебалась.
Однажды, морозным февральским вечером, я собрался идти в паспортный стол. Как сейчас помню, выкурил на дорожку сигаретку, как обычно, попал в пепельницу с седьмой ступеньки, и почесал. Да, так и почесал — «хрум-хрум» себе, мол, по снегу.
Мой прежний паспорт Лось и Шакалёнок оставили вовиной матери Нине Павловне, как бы в залог, когда «приняли» нас с героином. Как бы они ей сказали, что сейчас едут ко мне домой за 750-ю баксами, которые как раз составляют половину того, что она им уже отдала. Мол, говорят, половину она, мать его (моя), вам вернёт; за этим и едем. Мама-то, конечно, 750 баксов им отдала, но они, заработав таким образом за вечер 2250 долларов ЮэСЭй, совершенно не спешили их отдавать Нине Павловне. А Нина Павловна и по сей день не спешит отдавать мне мой прежний паспорт. Да он мне, честно говоря, и на хуй не нужен. Всё равно он был ещё общесоветский, а не российский, и весь был испещрён давно потерявшими силу штампами о разводах и браках.
…А всего у меня было четыре паспорта. Четвёртый жив и поныне. В нём написано, что мы с А — супруги. По-моему, это хит моего «паспорт-радио». Полагаю, что это лучшая моя запись в данном жанре.
Первый мой паспорт, полученный в шестнадцать лет с идиотской фотографией, на коей предстаю я в обличии заправского гитлер-югенда, я проебал в мае 1992-го года. Я тогда взял первый академ-отпуск на филфаке в Пед(е), чтобы учёба мне не мешала стать российским Джимми Моррисоном, и устроился продавцом книг с лотка. Как сейчас помню, лучше всего покупали «Это я, Эдичка!» Хорошее было время. Оттого-то я его так долго читать не мог. Подумайте сами, он, мол, писатель, а его, блядь, продавать нанялся!
Как раз тогда, когда я торговал Лимоновым на Курском вокзале, у меня и спиздили сумку с паспортом и, самое обидное, с бутербродами, которыми я как раз собирался вот-вот отобедать, дожидаясь 14.00, то есть золотого сечения моего рабочего дня!
Второй свой паспорт я проебал ещё более остроумно. Это был всё тот же злоебучий для меня девяносто второй, но уже октябрь. В августе же мы расстались с Милой, которая, благодаря моему упорству, стала-таки к тому времени моей супругой. Мы расстались с ней, точнее она ушла от меня, точнее попросила меня уйти. Я убрался из её жизни и обнаружил, что, несмотря на прожитые вместе почти два года, мне всего девятнадцать лет! Я молод, силён, талантлив, если не сказать — гениален, и у меня по-прежнему всё спереди!
И я начал курить сигареты, чтобы научиться курить в принципе, в принципе, для того, чтобы качественно курить траву. А в тот октябрьский вечерок, аккурат после посещения поэтической сходки, устроенной будущими супругами Олегом Пащенко и Яной Вишневской «Сообщение о делах в Юкатане», основательно набравшись в компании со Славой Гавриловым спирта «Рояль», я шёл по своей Малой Бронной и курил свёрнутую из газеты «козью ножку» с забитым туда дорогим голландским табаком.
Я шёл и никого не трогал, но на меня напали три злобных хохла (у одного их них была ещё татуировка на веке), дали мне пизды, сняли с меня пальто и отобрали уже другую сумку, но в ней опять-таки лежал паспорт и книжка товарища Кастанеды о его содержательным общении с доном Хуаном и его снадобьями. Книжка эта принадлежала, опять же, Вове (слава богу, он как раз собирался мне её подарить), и, как вы уже знаете, потеря моего третьего паспорта так же косвенно связана с ним.
В тот февральский вечер я шёл из паспортного стола при моём родном 83-м отделении милиции, где мне вручили уже российский паспорт и по традиции уже в четвёртый раз в жизни сухо, но крепко, пожали руку. Я шёл обратно на студию и внутренне ныл приблизительно в таких выражениях: «Как же я так поступил со своей командой! Как же я так поступил с людьми, которые в меня верили и шли за мной! А теперь вот бог меня покарал! Теперь никому не нужен я на хуй. Сижу на этой студии, тренируюсь попадать бычками в урну-пепельницу, и держат меня тут тоже только из жалости. Не те люди. Способны только из жалости помогать. Не способны понимать, что я пишу охуенные песни, и что не помогать мне в их реализации — грех. А те люди, что понимали это и действительно любили меня и мои песни, безвозвратно потеряны. Имеючи, не ценим — потерявши, плачем. Ах, как бы я хотел всё вернуть! Ан нет, поезд ушёл. Зачем так всё печально получилось!?.»
И, надо сказать, подобным образом я ныл уже недели две, понимая, что вариантов нет; что прошло — то прошло.
Когда я вошёл в студийный подъезд, с лестничной клетки третьего этажа доносились довольно возбуждённые голоса. С одной стороны, это было неудивительно — музыканты вообще курят довольно громко. Тем более на этой самой клетке в своё время и вовсе была «акустическая». Однако, уже на втором уровне мне удалось идентифицировать хозяина наиболее агрессивного голоса. Хозяин более тихого и, на первый взгляд, оправдывающегося (таким миролюбивым тоном обыкновенно говорят «да-да-да, хорошо, я так и сделаю», а про себя добавляют «только отъебись ты от меня, наконец») проступил чуть позже. Ввиду того, что реже звучал.
Кто это были и что обсуждали — догадаться нетрудно: Серёжа, как обычно, объяснял Вове, что тот мудак. Вова же пришёл вместе с Марковым (в тот момент нашим барабанщиком) и, в общем-то, ко мне. Поговорить. И мы с ними проделали это.
Всё это время я курил одну за другой, для верности сидя не на седьмой, а на четвёртой ступеньке, всякий раз попадая бычком в самый центр пепельницы. Поскольку курил я нервно, этот характерный щелчок от удара о металлическое днище урны раздавался примерно раз в три минуты. Когда бычок пробил 7, Вова сказал: «Ладно, я всё-таки скажу!.. Мне по хую, кто что обо мне подумает. Вся мудацкая гордость эта. Скворец, короче, если ты этого хочешь, всё можно вернуть как было…»
И я съёбся со студии, и всё началось по новой…
…И, видя, как я мучаюсь, как обычно, не понимая причины, мама решила показать мне город-герой Ленинград.
Сказано — сделано. Через неделю в 0 часов 3 минуты наша «красная стрела» тронулась. Сначала тихонько, как подкрадывающаяся к жертве кошечка, потом быстрее; а потом, видно, убедившись, что никто не подкрадывается, в свою очередь, к ней, принялась неистово пожирать октябрьскую железку, громко чавкая на стыках и стрелках.
