Макс Гурин - Космос

Космос начолаётся з вывезги. Ягобы — теАтр он. Губошлёпп. Возникают тотчас же вопросы любителей, но не как, мол, что. Никаких «почему»! «Космобили» движутся со скоростями крейсеров, если даже и не искать аналогий специальных; если даже плакать горючей слезой или светиться, яко горящая нэфть. В будущем будет одно-то и «буду» только. Но это не там, где все…

Всего лишь только вызуньйё свай язычок — немой холод отгрузит; не мой молот ударит въ лобъ! Чик-чирик. Слишком долго ты спал. Таперь ты тока… Маяк. ГорабАли тобя не обходят, но вниманием лишь, потому что маяк — враг, хоть и друг. Хоть бы да даже и ходь. Изморозь…

Многим кассомОс (космос) не открывается без пароля. Даже упорствО и ухАрство не всъегда помазают. Там, знает понаслушке любой, на розовом крёстле сильдит лялюлый (лиловый) король.

Слеза, как сказано, не поможет. Только социальное ксмобилЕ, как залог твоих будущих проб жаренныго пера, твоих фильмов и книжек, твоих стрекочущих грыгарОв… И тогда, то бишь тут, иногда помогает среда, но не как Понедельник, а како пространство для прочих вложений, если не сказать, что просто пространство. Тут раздвигается воздух — шкряк, тудо взьйя сила рывком илли, как Маяковской, впервые описал еще тогда не имеющий действия героин, тощий как нецерковная мышь, — не раскоромленный тогда еще, не имеющий силы сон…

Приходит корабль за тобой, а ты его неправильно ждешь. Не те выбрал штаны, не те носки, не тот ирокез, — не ожидал, ведОмо, шо прямо на дом пожалуются и вот, — неготовность!!!

А прёжде мобильный ты был. Всегда в иной час был ты тот, кто, не кот…орый, а словом пароли зднал. Теперь же, коза истинный кассомос настигает, — нэ по рАзмэру двой госпОдимобиль.

Что ж, будем встречаться и впредь. Предлагать будем и встреч новых ждать. Потому-то всё это и так почти океан: ты мне — я тебе — вот и весь SOS!

Следом вы сейчас встретитесь с мухою да стрекозкой Наташей, каковые, это слово надо запомнить, «подпруги».

Стрекозка-стрекозка!!! Ну вот, кажется, слово уже и забыто не то. Помнят только, подпруги они.

Наташа-Наташа!!! Ну вот, кажется, слово уже и забыто не то. Помнит только Маришенька, муха она.

Маришенька: Космос?

Космос: Да, Маришенька! Всегда будет мой ответ тебе да!..

Маришенька: Нет, Кассомосс, кажется, я забыла парудОль. Или это был ПАрдон, спешившийся, но такой красавец-наездник! Или паруль? Я не помню… Я все на свете забыла теперь, теперь илли нынче…

Космос: Это не горе еще, Маришенька, если стрекозку вспомнишь.

Маришенька: Стрекозка, стрекозка, стрекозка, стрекозка, антрекоты, антрекоты. Космос?

Космос: Да, Маришенька, ты уже угадала почти, пушистая моя умница! Дальше лёти, люди, знай, глёди, но там, где запад-загад, не станешь ты золотой проволочкою-мушкой; дольше лети, гляди-ка ты далее; не бойся, листай-листай свою биографИню. Листай, листай, храбрая Маришенька моя!..

Маришенька: Наташа… Вот!

Космос: Да, Маришенька! Я же говорил, мой ответ всегда тебе будет «да»…

Маришенька,

Наташа,

Кассомос,

Стрекозка Немо,

выходите-ка на поклон!..

Космобили антеннами хлоп! Это первая победа в эфире! Первый спЕктакль! На «Ура»! Наверняка будет свет…

Хлопайте в дверцы! Хлопайте в дверцы! Это же счастье какое явлено здесь!!!

Бубен, бубен, бубен, бубен, бубен!!!…

Гордость моя затронута здесь. Космобиль за щекой у себя держит мою селезенку. Защемил, да поди ж ты! Вы кур когда-нибудь потрошили? А воровали ль хотя б?

Все вернется еще — не успёётё оглянуться. Оглядка — это первая есмь причина. Что желаем, то и вращаем. Успёха бы Неумёхе!!! Видеть б цель! Для того-до и гозмозъ — вечное нам всем наказание. Бортовой журнал разве что испещрен каракУлями счастья. Где настигло? Кого? Знать хочу?

Космобилям трещины в корпусах неполезны. Если есть — мОбиле ваше монотонно хромает, хрумкает сушечкой в сухеньком ротике. Могут тут легко подломитюся ножки, — это как слишком грубо дернуть слишком тяжелый шкарф.

Тогда повалются на Вас книнги! Только-до и всяго! Затопчет вас слон нябёсный!.. Радости уже не станет предвидно. Так ли я понимаю вас?

Нас — это не вопрос. Нас понимает любой, ильбо в обрАщении мы отчлень просты. Выдвигаем короткие рыжие усики — и наша взяла! Так пробельдим!!!

Рёбра выворотим наизнанку «космобилю» иному, но Ваш ни в какой ни-ни! Ильбо фзё привычное, приносное нашего уж давно ничельга нэ сдодэржит. Молчун. Молчун.

Руки да, коротки наши, но наши клятвы… Крепки ль?

Высунем на гимнастике утром каждый по ёжучкУ (язычку). Пускай холод немой. Пусть и молотым в лоб!

Чего ж нам терять-то топырь?! Да и мы и рот-до еще приотгроём; может звезда туда налетит, сделает нам детей…

Тут трещиной космобили и станут идти. РазОйдутся швов иллюзорные крепи. Вырвется у кого-нибудь слово «Наташа».

Только напрасно. Пусть даже бы и стрекозка, да у Маришеньки сегодня слишком много забот.

Кассомос. Встреча Астероида и Тетраэдра. Плачи земные…

Горе вот в этом и состоит. Лес густой. Космос холодный и глупый. Стрекозка ж — фантом, феерия, фея осьмических грёз.

Оргазм мертв, или путь до него изрезан на мелкие лёнты. Недостижимы конвульсии впредь.

Хотелось ли бы?..

Маришенька вопрошает у космоса снова. Требует с него звездное полотно. Лишь кассомос и сейчас еще тихое горькое шепчет ей «да»…

Кассомос. Встреча Астероида с Тетраэдром. Плачи земные. Вот твоё горе, Маришенька! Да…

Космос летает и кидается всякими финтифлюшками:

Понедельник. 20.45. Число установлю дома, если память будет тверда. Знаю одно: это август. Начинаю, Перформативная функция, блядь. Но это лишь маркер. Это лишь маркер, что помню, откуда расту. Не в уменьях забыть… Такое, что как же!..

Куда уходит мой крик? Я все время его издаю. Куда он летит? В которое между? Я люблю тебя! Ты слышишь ли, нет?! Уже девяносто восьмой на дворе. Он тут гуляет. Видимо, заложив руки в брюки. Клетчатые, наверно.

Я ничего не знаю — это чистая правда. Всегда кажется, что хуже никогда не бывало. Концентрация, да? Видишь ли. Видимо. Скорее всего. Почему же? Отхожу ли? Если мне некогда, то когда же? И к тому же и «почему»…

Я никак не могу вылезти. Не имею сил слезть. Смерть этому вечному плену! Но я весь — это только плен. Очень, право, нехитрая мысль. Мне, собственно, надлежит хорошенько стыдиться. Ежоль я еще помню как…

Куда улетает мой крик? Почему я кричу все время, но мой крик, словно айсберг: на поверку — одна улыбка? И ведь это не потому вовсе, что я там сильный или вида не подаю, не по чему иному — просто всё вовсе даже наоборот. Вопию беспрестанно, оченно громко кричу, что мне больно, но… будто и не кричу.

Очевидно, они все в заговоре. Вот и сегодня: «ты хорошо выглядишь» или «у тебя цветущий вид!» — я знаю, это значит одно: нам дела нет до твоей души и твоего горя, Маришенька!; кричи-не кричи, мы не видим никаких отклонений. Хоть оборись — вид у тебя цветущий! Мы не хотим видеть в тебе ничего иного! Вот и сегодня тоже ты (как всегда!) замечательно выглядишь.

Иоганн Себастьян Бах — гений. Двух мнений не может тут быть. И выглядит хорошо. Великолепен в своих художественных творениях и воплощениях никогда не знавших его последующих портретистов. (Блядь!) (Это я снова кричу. Мимо.)

Я очень люблю тебя. Что это за слова? Я не знаю, что… Конечно, иначе не может быть. Счастье только в одном — не родиться. Мне кажется, что я не могу жить без… Все эти три года я занят лишь тем, что медленно, шаг за шагом, капля за каплей я мучительно умираю без тебя. Я рад, что пока что так и не предал тебя. Ни на кого не упал за эти годы мой взгляд.

Никто во всем мире никогда не заменит мне мою единственную девочку. Пожалуйста, Господи, верни мне её. Я не могу жить без неё. Господи, ты один знаешь, каким сплошным мучением стали для меня эти три года. Да, именно в эти дни исполняется три года, как мы знакомы.

В марте я видел фильм Дэвида Линча «Шоссе в никуда». Это обо мне. Дэвид Линч наверное думает, что это он о себе фильм снял или о каком-нибудь своем друге, но это именно обо мне. Или о всех нас. Я не вижу никакой разницы. У всех нас цветущий вид и все мы замечательно выглядим. Умираем, но выглядим при этом еще более замечательно, утвердительно жизненно. И актуально, блядь.

Мне было сказано усталым моим другом Володей очередное ни к чему не обязывающее «либо-либо». А ещё сегодня, когда я ехал к нему, чтобы разнюхаться героином; где-то на эскалаторе в переходе с «Тверской» на «Чеховскую» я подумал о том, что у меня непростительно и опять же неутешительно длинная до безобразия линия жизни, но у меня при этом такое чувство, что я все же, видимо, скоро умру, потому что совсем нет сил.