Сергей Герман - Фраер

Я затягиваюсь. Меня тут же накрывает мягким одеялом. Как в замедленном кино протягиваю Виталику папиросу.

— Ты только за этим меня позвал, братела?

— Да нет… Благодарю тебя, Лёха, что добазарился с отрядником. Век не забуду!

Я перебиваю. — Ладно, чего ты меня облизываешь. Расскажи, какие у тебя перспективы?

— Пацаны приезжали. Сказали, что устроят меня на Центральный рынок, рубщиком мяса. Неплохое место. Всегда при деньгах и никакого криминала.

— Ну, а с личной жизнью как? — Спрашиваю я. — Где жить будешь?

Это основной вопрос, который стоит перед всеми освобождающимися. Куда? К к кому?

Родители есть далеко не у всех.

За годы отсидок связь с родственниками теряется. Хорошо, если есть взрослые и самостоятельные дети. Если не бросила жена. Если ждут верные друзья, обещавшие поддержать. Помочь с работой.

Свободу ждали. Многие со страхом. Они не знали как им жить за воротами тюрьмы. Дико боялись потеряться. Словно маленькие дети в большом городе.

Одинокие мужики, перед освобождением предусмотрительно начинали вести переписку с заочницами. Их находили через объявления в газетах, а то и просто по приходившим в колонию письмам. А потом, освободившись, ехали, очертя голову, свататься по сути к незнакомым бабам, в незнакомые города. Вариант не самый лучший. Если на бабу не позарился никто из вольных мужиков, то можно себе представить, что это за сокровище.

— Любовь у меня образовалась. — Говорит Виталик. — Людка! Такая бикса! Заботливая! Каждые три дня приезжает. Хавать привозит. Сигареты. Опять же душевное тепло! Думаю, что у неё и тормознусь.

Виталик мизинцем подлечивает криво пошедший огонек. Передаёт мне папиросу.

— Ты не переживай. У тебя через пару месяцев тоже УДО. Я тебя встречу. Помнишь как в кино «Однажды в Америке»? Вот точно так и бужет.

У меня начинает болеть голова. Коноплю скорее всего вымочили в ацетоне.

— А нельзя ли договориться, — хмуро спрашиваю я, — чтобы твоя Людка приезжала ещё и ко мне? Так хочется душевного тепла.

Солнце роняет дрожащие желтые блики на покрытый лужами плац.

Из соседней локалки, важно и медленно словно дредноут, выплыл Влас. Впереди него важно следовало его пузо.

Сзади, словно восточная женщина за своим господином, семенил Пися. Было слышно, как Влас покрикивает на него.

Семья завхоза следовала в баню.

Виталик встал. Закурил сигарету и насвистывая пошёл в барак.

Боль глухо билась в мою черепную коробку.

Думаю, что Виталик обиделся за мои слова. Конечно обиделся.

Наверное я стал слишком циничным.

Когда я вернулся, Женька, громко прихлёбывая, пил чай.

Я лёг на шконку и закрыл глаза. На душе было тоскливо. За много лет я так и не научился расставаться с теми, кто был мне дорог.

Даже, если они уходили на волю.

Зона — есть зона. Здесь всё непредсказуемо. Лязг замка, вызов к ДПНК и тебя ждёт очередной шок. Жизнь, до этого казавшаяся размеренной и устоявшейся делает разворот на 180 градусов.

Я долгое время жил с ощущением того, что что-то должно случиться. Странная тоска поселилась в моей груди. Предчувствие редко обманывало меня.

Несколько раз я видел как Гена что-то втирал Владику. Убеждал.

Потом я проклинал себя, что не придал этому значения.

Через пару дней, когда Женька зашёл в телевизионку, Влад лежал на полу, изо рта у него шла слюна. Глаза замутились, тело дёргалось в агонии. Рядом валялся пакетик с порошком, которым травили тараканов. Топоча ботинками прибежал Гена.

— Чего стоишь, бес — крикнул Женька, — тащим его на крест…

Через пятнадцать минут он вернулся. Сел на стул, сгорбился. Сказал:

— Всё… Нацепили бирку на ногу. Прижмурился, Владик.

Матери дали телеграмму.

Хоронили слякотным апрельским днём. Стояла поганая оттепель, дождь, мокреть под ногами.

Кладбище выглядело уныло и мерзко. Ветер гонял мокрые листы бумаги, полиэтиленовые пакеты, бумажные стаканчики. Кое — где стояли проржавевшие оградки.

Где-то на задворках кладбища, расконвоированные зэки выкопали Владику могилу. Яма была полна воды. В неё опустили дощатый, наспех сколоченный на промзоне гроб.

Вечером мы с Женькой чифирнули за упокой грешной, уже отлетевшей души.

Женька сказал:

— Какие-то полчаса и сплёл лапти человек, будто не жил. Будто и не было его на свете. Спрашивается, зачем рождался, зачем жил?

Лагерь ко всему прочему прививает человеку циничное отношение не только к жизни, но и смерти. Итог человеческой жизни подводится одной фразой — «сплёл лапти».

Я получил приглашение на днюху от Славы Васенёва. Ему исполнилось сорок два.

На длинном столе стояли тарелки с колбасой, сыром, большая миска с квашеной капустой. Посередине большая сковорода с жареной картошкой. Стол не то чтоб очень богатый, зато разнообразный, уставленный и уложенный сверх меры.

Именинник пpинёс в чайнике pазбавленный спиpт; поставил на стол покрытые эмалью кружки и стеклянные чайные стаканы.

Сегодня можно было не бояться ментов. Васенёв был человеком авторитетным.

Атас не выставляли. Разрешение на разумное потребление спиртного было получено на самом высоком уровне.

Я опpокинул в себя стакан. Спирт огнём обжёг горло.

Hа поpоге выpосла новая фигуpа. Гость принёс большой торт.

— Извини Слава, за опоздание. — Сказал он. — Ждал пока, торт с воли затянут.

Растроганный Слава пpижимает pуку к сеpдцу — благодарю пацаны!

За столом льётся неспешный мужской разговор. Так разговаривали деревенские мужики, вернувшиеся с поля во время страды.

Кто-то сказал, вышел указ об амнистии хозяйственников. Дескать через пару недель начнут отпускать тех, у кого — 93 прим. «Хищение в особо крупных размерах».

В России постоянно чего то ждут. Электорат — выборы. Трудящиеся зарплату. Население — роста цен, дефолта, денежной реформы. Зэки ждут амнистию.

Васенёв размечтался, — «Скоро дома буду». У него действительно было хищение в особо крупном, только через разбой. Слава с подельниками ограбил инкассаторскую машину, получил пятнашку. Осталось два. Немного. Но всё равно хотелось раньше.

Слава опьянел внезапно. Я даже не заметил, как это произошло. Он вдруг стал мрачным и замолчал.

Водка уже не веселила, а только мутила разум, заставляя всех оглядываться по сторонам в поисках того, в кого можно было бы вцепиться зубами. Злоба тыкалась в лица, словно слепая собака.

Внутренний голос приказал мне. — Спать! Я встал и молча вышел.

К этому времени уже стемнело. Плац освещали желтые лампочки, висевшие на столбах.

Женька сидел в коридоре на подоконнике. Смотрел в окно.

— У-уууу! — Сказал он восторженно. — Вот это, Устин Акимыч, ты нализался!

— Ну, — неуверенно говорю я, — это уж ты слишком…

В каптёрке гоpела ночная лампочка. Полутемень пряталась в углах.

Я упал на кровать, закpыл глаза и увидел меркнущий свет.

Утром Женька заметил: «Ты так матерился во сне! Прямо через слово, да зло так…»

И я подумал, значит тюрьма достала и меня. Злоба была внутри. Безотчетная, недоступная к ощущению. Но была.

Надо с ней расставаться, иначе беда!

Я до сих пор помню тот день, когда в впервые осознанно подумал о Боге. Нет конечно, такие мысли посещали меня и раньше, но они были какие то торопливые, обрывочные. Подумал и забыл. Как рыбка, которая может удержать свою мысль не более десяти секунд. А потом забывает. Напрочь.

То же самое было и у меня. Когда судьба припирала меня к стене. Я как все люди начинал молиться: «Господи помоги! Помоги Господи, брошу куролесить. Буду в церковь ходить! Старушек через дорогу переводить! Пить… курить…гулять брошу!»

Как только ситуация выправлялась, я конечно же о своём обещании благополучно забывал.

Рассуждать долго о таких второстепенных вещах в зоне было нельзя. Отвлекаться было небезопасно, потому что ты все время должен был быть начеку. Опасаться нужно было всех — ментов, зэков, обстоятельств — нужно было постоянно всё держать перед своим глазами, видеть зону все время. Старые зэки говорили, что даже во сне слышат всё, что происходит рядом с ними. Наверное поэтому человек в лагере живёт только сегодняшним, думает только о насущном. Оттого все мысли его коротки и приземлёны, что увлекшись мечтаниями вполне можно наступить в жир.