— Очень красиво, — вздыхает Мичико. — Очень печально.
— Любовная история всегда сработает. — Кеико поглаживает пустую подушку рядом. — Чем проще, тем лучше.
— Как я себе это вижу, главных ролей здесь всего две, женская и мужская, и полным-полно эпизодических: прохожий, официант в ресторане, незнакомцы на вокзале, бармен, ну, и в таком духе. Понятно, что японца-мужчину сыграет Кеико.
Кеико кланяется, стараясь не выдать, как она довольна.
— Но кто сыграет женщину-гайдзинку? — Я оглядываю девочек, пытаясь решить, которая из них будет наиболее убедительна в «западной» роли. Норико, пожалуй, потянула бы, да только она вся — воплощение трепетной, типично японской женственности. Мичико обладает необходимым эмоциональным накалом, но уж больно она застенчивая. Акико, с душой и улыбкой воспитательницы детского сада, вообще отпадает. А Хидеко слишком толста.
— Вы, Луиза, — говорит Кеико. — Вы сыграть гайд-зинку.
— Потому что я пахну как гайдзинка? Кеико вскакивает и встает напротив меня.
— Смотрите, лучше не бывает. Я чуть короткая — надену высокие туфли для шоу. В самый раз. — Она кладет ладони мне на плечи и заглядывает мне в глаза. — Идеальная романтическая пара.
Я убираю с плеч ее руки.
— Не думаю, Кеико. Во-первых, мне медведь на ухо наступил. Во-вторых, гайдзинка должна быть красивая, такая красивая, что мужчина-японец готов отдать все, что у него есть, лишь бы быть с ней. Мичико с Кеико переглядываются.
— Мичико, чему это вы с Кеико ухмыляетесь?
— Вы красивая, — говорит Кеико. Глаза ее сияют.
— Мужчина все для вас делать, — говорит Мичико. — Особенный мужчина.
— Мокка-мокка-мокка, — шепчет Кеико.
— По-моему, мы слегка опережаем события. У нас даже сценария еще нет. Я думала, сегодня мы начнем с разминочных упражнений, так, для разогрева.
— Упражнения? — Кеико плюхается на пол и раз десять отжимается.
— Пойдемте в аудиторию для репетиций, там места побольше. — Девочки поднимаются на ноги. — И подушки с собой захватите.
Мы мчимся по коридору. Мичико балансирует подушкой на голове. Норико на подушку уселась, а Фумико тащит ее за собой, точно санки. Кеико легонько наддает мне подушкой по затылку. Акико замыкает тыл в лучшем старостином стиле — во всяком случае, пытается, — а Хидеко шествует величаво и неспешно, как и пристало ее габаритам.
Приоткрываю дверь в малую аудиторию Б. Заслышав исполняющую «скат»[98] Сару Воэн[99], торможу на пороге. Сквозь окошечко в двери вижу, как мадам Ватанабе носится по комнате, точно свихнувшаяся ворона, длинные рукава черной пижамы развеваются по ветру. Девочки из труппы «Земля» следуют за ней по пятам. Оранжевые клювы из папье-маше закрывают лица, руки облеплены черными перьями до самых плеч.
Загоняю свой класс в малую аудиторию А. Норико бежит к пианино и наигрывает «Много восторгов сулит любовь»; Кеико кружит вокруг меня, ненавязчиво подбираясь все ближе.
— Кеико, уймись. Норико, прекрати. К делу, девочки, к делу.
— К делу, к делу, — эхом откликается Акико, тщательно отряхивая подушку, прежде чем на нее присесть.
Делю доску надвое вертикальной чертой, с одной стороны пишу: «ЯПОНЕЦ», с другой — «ГАЙДЗИНКА».
— Я подумала, сперва надо попытаться понять, что это такое — быть японцем. Вы когда-нибудь делали упражнения на свободные ассоциации?
Все непонимающе глядят на меня.
— Я называю слово, вы говорите мне первое слово, что приходит вам на ум. О’кей?
Все кивают. Норико выдает бравурную импровизацию «Палочек».
— Норико, брысь от пианино. Сейчас же. Хотя, пожалуй, для начала неплохо. Ладно, первое мое слово — «палочки».
Долгое молчание. Все неотрывно смотрят на меня.
— Нет, так не пойдет. Я говорю «палочки», вы говорите первое слово, что приходит на ум.
Снова — долгое молчание.
— Нет-нет-нет. Думать нельзя. Ассоциации должны быть спонтанными.
Опять ничего.
— Не понимаю. Чего тут сложного?
Норико разворачивается на крутящемся стульчике.
— Сперва надо сказать слово.
— Но я уже сказала. Несколько раз.
— Но не отдельно, — напоминает мне Фумико.
— О’кей. Палочки.
— Дерево, — кричит Кеико.
— Бумага.
— Дом, — говорит Акико.
— Огонь.
— Хорошенькая, — говорит Кеико и, словно испугавшись, закрывает рот ладонью.
— Кимоно.
— Кукла, — говорит Хидеко.
— Женщина.
— Кукла, — повторяет Хидеко.
— Мужчина.
— Отец, — зевает Мичико.
— Токио.
— Вонючий. — Акико зажимает нос.
— Грязный. — Кеико кашляет.
— Тараканы, — говорит Хидеко, поджимая пухлые губы.
— Тараканы? А что, в Токио с ними проблема? Все хохочут: это у них шутка такая убойная, только им одним понятная.
— Везде в Японии проблема, — сообщает Норико. Новый взрыв смеха.
— Правда? А почему я ни одного не видела?
— Видели, — заверяет меня Кеико. — Миллионы и миллионы.
Хидеко, извиваясь от хохота, падает на подушку. Наконец Мичико сжалилась над моим недоумением.
— Японский люди тараканы. — Она шевелит пальцами точно усиками. — Все толпиться, все быстро-быстро-быстро. Выбегать из вокзала как миллион тараканов из буфета, где еда. Японцы везде ходят стаей, как тараканы ходят. Японцы весь мир заполонить, как тараканы квартиру.
— Тараканы! Тараканы! — вопят Фумико с Норико, шевеля приставленными к головам пальцами.
— Тараканы! — взвизгивает Мичико, а в следующий миг девочки затевают кучу малу, уже и не различишь, кто есть кто, носятся по аудитории как оглашенные, шевелят пальцами, и все кричат: «Та-ра-кан, та-ра-кан, всяк и каждый та-ра-кан!»
Дверь распахивается. Влетает мадам Ватанабе. Мои ученицы стайкой бегают от одного конца комнаты к другому, продолжая вопить. За спиной мадам Ватанабе толпится труппа «Земля» в полном оперении.
— Что есть значить? — вопрошает мадам Ватанабе. — Что есть значить?
— Да, мадам Ватанабе?
— Столько шумы, труппа «Земля» не репетировать.
— Я очень извиняюсь. — Кланяюсь, пока к щекам не приливает кровь. — Девочки, — кричу я, — у нас гостья.
Они стекаются ко мне, шевеля пальцами. Обступают меня и шепчут:
— Тараканы-тараканы-тараканы.
— Что вы репетируете, мадам Ватанабе?
— «Колыбельную страны Птиц». — Выстроившись за ее спиной, труппа «Земля» негромко каркает.
— Сара Воэн, — говорю я.
— Ничего не слышать, ваш класс так шуметь, — упрекает мадам Ватанабе.
— А что случилось с «Хижиной в небе»?
Из-за ее плеча высовываются клювы из папье-маше.
— Не есть хорошо. Аракава-сан говорить: «Интересно, но дешево». Теперь ставить новый шоу.
— Вы переключились на джаз?
— Только для увертюра, большой выходной номер. — Мадам Ватанабе поглаживает перья самой высокой представительницы труппы «Земля». — Вы знать фильму Альфреда Хичкока «Птицы»?
— Вы из этого мюзикл делаете?
Мадам Ватанабе кивает. Высокая девица наклоняется и легонько клюет ее в щеку. Карканье нарастает. Шумят крылья.
— Вы что репетировать?
— Вообще-то мы пока еще не репетируем. Просто делаем импровизированные упражнения «для разогрева».
— Это вы в «Воображаемый театр» научиться? — улыбается мадам Ватанабе.
— Разминочные упражнения необходимы для… Она окидывает взглядом сбившихся вокруг меня учениц.
— Они уже чересчур разболтаться. Почему они кричать «таракан»?
— Отрабатывают звук «р», мадам Ватанабе.
— Ясенно. — Она скрещивает объемистые рукава на груди. — Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.
— Отчего же?
— Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.
— Спасибо, что зашли. — Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг — не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает — но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.
Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее — исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?
Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке — зубная щетка, в другой — чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.
