Eurydice de Jean Anouilh (1942)
Пер. Е. Бабун
По изданию «Ж. Ануй — Пьесы» в 2х тт., т.1, М. «Искусство», 1969
Буфет провинциального вокзала. Претензия на роскошь, все обветшалое, грязное. Мраморные столики, зеркала, диванчики, обитые потертым красным плюшем. За кассой на чересчур высоком табурете, подобно Будде в алтаре, восседает кассирша с пышным пучком и огромным бюстом. Пожилые официанты, лысые и чинные; блестящие металлические шары-урны, где валяются вонючие тряпки.
Перед поднятием занавеса слышны звуки скрипки. Это Орфей тихонько играет в уголке; рядом, перед двумя пустыми стаканами, отец, погруженный в какие-то грошовые расчеты. В глубине сцены с отсутствующим видом сидит единственный посетитель — молодой человек в плаще, в надвинутой на глаза шляпе. С минуту еще звучит музыка, потом отец поднимает голову и смотрит на Орфея.
Отец. Сынок!
Орфей (не прекращая игры). Да, папа?
Отец. Надеюсь, сынок, ты не заставишь старика отца собирать деньги в вокзальном буфете?
Орфей. Я играю для себя.
Отец. В буфете, где всего один посетитель, да и тот притворяется, что не слушает. Трюк известный. Сначала притворяются, что не слушают, потом, когда протягиваешь тарелку, притворяются, что не видят, ну а я притворяюсь, что не вижу, что они притворяются.
Пауза. Орфей играет на скрипке.
Неужели тебе и вправду доставляет удовольствие пиликать на скрипке? Просто удивляюсь, ты — музыкант, а все еще любишь музыку? Я вот побренчу в пивной для болванов, которые режутся в карты, и одно у меня желание…
Орфей (не переставая играть). Отправиться в другую пивную самому резаться в карты.
Отец (удивленно). Пожалуй, что и так. Откуда ты знаешь?
Орфей. Представь себе, вот уже двадцать лет, как я догадываюсь об этом.
Отец. Двадцать лет! Ну, ты преувеличиваешь. Двадцать лет назад у меня еще был талант. Как летит время… Двадцать лет назад я играл в симфоническом оркестре, чудесная была пора. Кто бы мог подумать, что твой отец будет таскаться с арфой по террасам кафе, кто бы мог подумать, что я докачусь до такого — буду обходить публику с тарелочкой!
Орфей. Мама твердила это всякий раз, как тебя прогоняли с места…
Отец. Твоя мать никогда меня не любила. Да и ты тоже. Тебе бы только меня унизить. Но не воображай, пожалуйста, что я вечно буду все сносить. Ты знаешь, что меня пригласили арфистом в казино в Палавас-ле-Фло?
Орфей. Да, папа.
Отец. И я отказался, потому что там не нашлось места скрипача для тебя?
Орфей. Да, папа. Вернее, нет, папа.
Отец. Нет, папа? Почему это — нет, папа?
Орфей. Ты отказался потому, что плохо играешь на арфе и знаешь, что тебя выгнали бы на другой же день.
Отец (обиженно отворачивается). Я и отвечать-то тебе не желаю.
Орфей снова берется за скрипку.
Ты опять за свое?
Орфей. Да. Тебе мешает?
Отец. Я сбиваюсь со счета. Восемью семь?
Орфей. Пятьдесят шесть.
Отец. Ты уверен?
Орфей. Да.
Отец. Как странно, а я-то надеялся, что шестьдесят три. Ведь только что у нас было восемью девять — семьдесят два… Знаешь, сынок, денег осталось совсем мало…
Орфей. Знаю.
Отец. Это все, что ты можешь сказать?
Орфей. Да, папа.
Отец. А ты подумал о моих сединах?
Орфей. Нет, папа.
Отец. Ну что ж. Я привык. (Снова погружается в подсчеты.) Восемью семь?
Орфей. Пятьдесят шесть.
Отец (с горечью). Пятьдесят шесть… Заладил свое. (Перестает считать и закрывает записную книжку.) Мы неплохо поужинали сегодня вечером, и всего на двенадцать франков семьдесят пять сантимов.
Орфей. Да, папа.
Отец. А вот салат ты заказал зря. Выбирал бы умнее, тебе бы дали его на гарнир, а вместо салата разрешили бы взять второй десерт. В дешевых ресторанчиках всегда выгоднее брать два десерта. Ломтик торта — прямо объедение… Видишь ли, по правде говоря, сегодня на эти двенадцать франков семьдесят пять сантимов мы поужинали лучше, чем вчера в Монпелье на тринадцать с полтиной, хоть заказывали там по карточке… Ты скажешь, что у них настоящие салфетки, а не бумажные, как здесь. Что верно, то верно, в том заведении умеют пустить пыль в глаза, но, в конце концов, оно ведь не из лучших. Ты заметил, они взяли с нас за сыр три франка? Хоть бы дали на выбор, как в настоящих больших ресторанах, куда там! Однажды, сынок, меня пригласили в ресторан Поккарди, тот, что на бульваре Итальянцев. И мне принесли на выбор…
Орфей. Ты об этом уже раз десять рассказывал, папа.
Отец (обижен). Ну что ж, как угодно, можешь не слушать.
Орфей снова берется за скрипку.
(Через минуту ему становится скучно, и он перестает дуться.) Послушай, сынок, ты играешь что-то ужасно грустное.
Орфей. Я и думаю о грустном.
Отец. О чем же ты думаешь?
Орфей. О тебе.
Отец. Обо мне? Вот так-так! Еще что скажешь?
Орфей (перестает играть). О тебе и о себе.
Отец. Правда, сынок, положение у нас с тобой не блестящее, но мы делаем все, что в наших силах.
Орфей. Я думаю о том, что с тех пор, как умерла мама, я брожу за тобой со скрипкой по террасам кафе, смотрю, как по вечерам ты бьешься над подсчетами. Слушаю твои рассуждения о меню дешевых ресторанчиков, а потом ложусь спать н наутро снова встаю.
Отец. Вот проживешь с мое, тогда поймешь, что это за штука — жизнь!
Орфей. И еще я думаю, останься ты один, арфа тебя не прокормит.
Отец (с внезапным беспокойством). Ты собираешься меня бросить?
Орфей. Нет. Я, видно, никогда не смогу это сделать. Я талантливее тебя, я молод, и я уверен, в жизни мне суждена иная доля; но я не смогу спокойно жить, зная, что ты где-то подыхаешь с голоду.
Отец. Это хорошо, сынок, что ты думаешь об отце.
Орфей. Да, хорошо, но тяжело. Порой я пытаюсь вообразить себе, что могло бы нас разлучить…
Отец. Ну-ну, мы ведь с тобой неплохо ладим…
Орфей. Будь у меня, например, хорошее место, где я зарабатывал бы достаточно, чтобы давать тебе на жизнь. Но это только мечта. Разве может один музыкант заработать на две комнаты и на два обеда и ужина в день?
Отец. Да у меня потребности очень скромные. Обед за двенадцать франков семьдесят пять сантимов, как сегодня, кофе, рюмочка ликера, сигара за три су, и я буду счастливейшим человеком на свете.
Молчание.
В крайнем случае я могу обойтись и без ликера.
Орфей (продолжая мечтать). Или вот, на железнодорожном переезде один из нас мог бы попасть под поезд.
Отец. Так-так! Который же из нас, сынок?
Орфей (тихо). О, мне это безразлично…
Отец (вздрогнув). Шутник. Чур не я! У меня что-то нет желания умирать! Какие у тебя сегодня мрачные мысли, дружочек. (Деликатно рыгает.) Кролик все же был неплох. Черт побери, ну и насмешил же ты меня! Когда я был в твоем возрасте, жизнь казалась мне прекрасной. (Искоса взглядывает на кассиршу.) А любовь? Ты подумал, что на свете существует любовь?
Орфей. Любовь? О какой любви ты говоришь? О тех девицах, которые могут нам встретиться?
Отец. О дорогой мой, разве угадаешь, где встретишь любовь? (Наклоняется к нему.) Скажи, у меня не слишком заметна лысина? Кассирша просто очаровательна. Пожалуй, даже чересчур шикарна. Больше подходит мне, чем тебе. Сколько, по-твоему, этой проказнице? Лет сорок, сорок пять?
Орфей (нехотя улыбается, похлопывает отца по плечу). Пойду, прогуляюсь по перрону… До поезда еще целый час.
Когда он уходит, отец встает с места и начинает кружить вокруг кассирши, которая бросает на жалкого посетителя испепеляющий взгляд. Отец сразу чувствует себя уродливым, бедным, плешивым, он проводит рукой по лысине и, уничтоженный, плетется к своим инструментам, собираясь уходить. Стремительно входит Эвридика.
Эвридика. Простите, мсье. Это здесь играли на скрипке?
Отец. Да, мадемуазель. Играл мой сын. Мой сын Орфей.
