болтается огрызком. Так близко от её пизды. Снять мужскую рубашку. Грудь почти плоская, только сиськи падают как два мягких клубка, совсем рядом друг с другом, соски смотрят на пупок. Тело как светлая слоновая кость. Без признаков возраста. Около 23-х? И деревенское лицо. Одной ноги ей вполне достаточно.
Хотя по баржам туда-сюда особо никто не шлялся, еженощно в промежутке между закатом и рассветом возникал маленький и временный невзрачный городок приблизительно в двух милях от южной точки Манхеттен-Айленда в Бэттери-Парк. Более десятка барж сбивались в кучу деревянным островом, окружённым в ту ночь проливным дождём.
Я накинул дождевик и зюйдвестку и шагнул на шканцы. За якорной цепью пристани резво текли потоки воды. Почти стемнело, только тусклый свет фонарей на мачтах и неяркие горящие прямоугольники окон кают. Вряд ли я на кого-нибудь наткнусь. Из-за гнусной погоды большинство капитанов предпочтёт остаться на ночь в тёплом помещении.
Я быстро прошёлся по грузу на барже, стоявшей за моей подопечной, пересек ют второй, добрался до третьей цепочки и вскарабкался по цепи третьей. Где-то поблизости брехала собака, её хриплым голосом бранили. В луче моего фонарика дождь падал длинными серебряными иглами. Я двигался вперед, ссутулив плечи, так что зюйдвестка сползла на затылок.
Еще оставалось время вернуться. Что мне ей сказать? У моего сознания был иммунитет против любых неодобрительных замечаний. Я непрестанно повторял себе: «Терять тебе нечего».
Я выбрался на шканцы и прошёл к двери каюты. Внутри горел свет. Только одного я боялся. Если она заснула, я не смогу ее разбудить.
Я сделал глубокий вдох и резко постучался в дверь.
Шум возни внутри. Скрипнул стул. Звуки её шагов.
— Кто там? Что это?
Дверь приотворилась на пару дюймов и она уставилась на меня.
— О, это ты?
— Я могу войти на минутку?
Шум дождя до некоторой степени смягчил стиль моей реплики. Я не представлял, что ещё можно сказать.
Она распахнула дверь и позволила мне войти. Одета она была как обычно. В каюте было душно, грязно и, если можно так сказать, более мрачно, чем у меня. Полка с зачитанными книгами в мягких обложках была расположена рядом с широкой двуспальной кроватью. Скомканное залатанное красное покрывало сброшено. Печка, набитая, как казалось, грязными котелками, была покрашена блестящей чёрной краской. Две маленькие комнатки без разделяющей их двери освещались двумя разбитыми керосиновыми лампами.
— Лампа чадит.
Это на некоторое время спасло меня от необходимости говорить ещё что-нибудь. Я показал на лампу.
Дрожащая чёрная нить масляного дыма зависла внутри закопченного круглого стекла лампы и пятно на переборке, где сгустились и трепетали тоненькие частички сажи, расплылось в плоское, паукообразное облако, в то время как само стекло, красно-жёлто-чёрное нагноение шанкра, пропускало всё меньше и меньше света на предметы в спальне.
— Да уж, пожалуй!
Она быстро подошла и, подкрутив фитиль, убавила пламя.
Я воспользовался этой паузой, ослабив плащ на шее.
— Прислушайся к дождю, — сказала она, когда вернулась. — Ты как — опять без сахара остался?
Она улыбнулась, её губы слегка приоткрылись, их уголки игриво приподнялись вверх. Её рот образовал эллиптическую щёлку.
На самом деле, сегодня утром я совершил ошибку, — сказал я. — Я хотел молока, а попросил у тебя сахар.
— Ты выглядишь рассеянным.
— В самом деле?
— Точно. Ты всегда типа того. Билл всё время об этом говорит. Он называет тебя безумный профессор.
— Я выгляжу как профессор?
— Я этого не говорила. Это он. Сейчас ты выглядишь как мокрое мыло. Сними свои вещи. И с таким же успехом ты мог бы пройти сюда. Я приготовлю тебе чашку кофе. С молоком.
— Спасибо.
Я снял с себя мокрые вещи, сел за стол и закурил сигарету.
— Когда ты ожидаешь его обратно?
— О… — она обернулась и взглянула на меня. — Как ты узнал, что он уехал?
— Я видел его на лодке, — сказал я.
— Я не знаю. Он сказал, что постарается вернуться вечером. Но теперь даже не знаю. Погодка-то уж больно суровая. Да и с партией груза нет никакой спешки, это точно. Нас собираются оставить здесь, пока он не вернётся.
— Так значит, он не нагрянет ночью?
— Нет. Вероятно, нет.
Она должна знать, я думаю. Множество неуловимых нитей уже протянулось между мной и Джейк — это её уменьшительное имя, сокращённое от Джекелин. Совершенно очевидна была наша взаимная реакция друг на друга. Или мне это только казалось? Теперь мне было интересно. Происходило ли это только в моей черепушке?
— Итак, ты явился, потому что знаешь, что его нет?
Злости в её голосе не было. Тон снисходительный и любопытный. Так что я не ошибся.
— Ну да. Поэтому и явился.
— О’кей. По-моему, так и должно иногда случаться.
— Я надеялся, что именно так ты и считаешь.
Она принесла две чашки кофе.
— Хорошо, вот, держи — сказала она и снова засмеялась. — Хорошенький у тебя вечерок получился!
— Это у Билла получился хорошенький вечерок. — парировал я. — В любом случае, я рад, что зашёл.
— Мне даже в чём-то нравится, я имею в виду дождь. Он изолирует нас. С ним чувствуешь, что остальной мир может идти к черту.
Я рассмеялся.
— Он, возможно, радиоактивный. Вот в чём закавыка с внешним миром. Он вторгается к тебе.
— Я рада, что ты пришел, Джо. Мне было здорово не по себе. Господи, какой кошмар здесь надолго зависнуть!
— Что случилось с сыном Билла?
— Он до сих пор на испытательном сроке. Не знаю, чем он все это время занимался.
Мы немножко посидели молча. А потом она принялась рассказывать, как лишилась ноги в автокатастрофе, как ей потом её ампутировали выше колена. Добавила, что до этого случая волосы у неё были блондинистые, добавила небрежно, мимоходом.
Мы проговорили несколько часов. Двусмысленное присутствие дождя и ночи, казалось, сближало нас внутри маленькой деревянной рубки. Я, должно быть, не переставая распространялся о себе, о том, что, по большому счёту, меня не тянет чего-либо делать, о том как я, если это можно так назвать, до сих пор пишу и раньше был склонен считать себя писателем, теперь, правда, перестал; как я полагал единственным стоящим для себя занятием оставаться в сознании, а как раз для этого мне нужна моя писанина, мне и моим друзьям. Я говорил ей, что литература перво-наперво обязана раз и навсегда завершить свое умирание, я не к тому, что хватит строчить тексты, а к тому, что человеку надо бы избавиться от директив всех ушедших форм в собственной душе, отказаться признать, что он пишет, исходя из литературных норм, оценивать
