– Ясенно. – Она скрещивает объемистые рукава на груди. – Ваши девочки пусть надо осторожнее, очень-очень осторожнее.
– Отчего же?
– Они быть тараканы, мои птицы лететь склевать их, йоп-йоп.
– Спасибо, что зашли. – Я кланяюсь, подойдя к ней едва ли не вплотную, так что мадам Ватанабе вынуждена отступить на шаг – не то моя здоровенная башка врезалась бы ей прямо в лоб. Труппа «Земля» протестующе каркает – но тоже пятится. Закрываю за ними дверь.
Выхожу на веранду, сбрасываю туфли, раздвигаю ширмы. Стол завален полиэтиленовыми пакетами, плоскими коробочками и круглыми банками всевозможных размеров, плюс бутылки сакэ с серебристыми этикетками, двухлитровые канистры с «Саппоро», две низкие и широкие бутылки коньяка. Кто-то включил лампу котацу. Выключаю ее – исходя из канадского правила о том, что если начинать топить в октябре, что же делать, когда нагрянет настоящая зима?
Из ванной доносятся негромкие размеренные скрежещущие звуки. Распахиваю дверь. Оро, в белой набедренной повязке, с красно-белой лентой «камикадзе» на голове, стоя на четвереньках, надраивает трубы под раковиной; в одной руке – зубная щетка, в другой – чашка, до краев полная моющим раствором. Вся сантехника и аксессуары, вплоть до хромированных полотенцесушителей, блестят непривычным глянцем. На кафельном возвышении в сгущающихся сумерках призрачно мерцает унитаз.
– Оро, что ты вытворяешь? Улыбаясь, он демонстрирует щетку.
– Сегодня съемки закончились рано – декорации обвалились. Я для тебя прибираюсь. – Его золотистая грудь – вся в разводах песка и пота.
– Вижу. Между прочим, ко мне из «Чистых сердец» раз в два дня уборщица приходит наводить порядок.
– Она плохо старается. – Широким жестом Оро обводит комнату. – Ужасно грязно.
– Спасибочки.
– Не сердись. Мне нравится для тебя прибираться. Я – аккуратист тот еще.
– О?
– Потом я туфли начищу.
– Оро, я…
– Но сперва обеспечу ужин.
Я следую за влажным треугольником его обнаженной спины в гостиную, он включает котацу.
– Очень холодно…
– Всей этой снеди, – открываю один из пакетов и выуживаю трубчатую, лохматую штуковину – возможно, клубень, – на неделю хватит, не только на ужин.
– Я забыл тебе сказать? Я пригласил гостей.
– Ты пригласил гостей – сюда? Кого же?
– Большой сюрприз. – Оро моет руки под краном, идет к столу, разворачивает бордовую ткань, извлекает на свет пакет размером с коробку «Монополии», сдирает розовую оберточную бумагу с узором из лебедей, счищает золотую фольгу и достает закатанную в целлофан коробку суши.
Окидываю взглядом неоткрытые картонные коробки и жестянки.
– У меня на кухне не особо развернешься. Даже духовки нет – только две горелки и гриль.
– Духовка? – Смеясь, он оборачивается ко мне. – Я не готовлю, я открываю.
Ободрав бесчисленные слои декоративной и защитной упаковки, мы оказываемся в окружении еды, которую либо вообще не надо готовить, либо она уже приготовлена: устрицы, что нежатся на жемчужном ложе, кусочки курицы на вертеле в кунжутном соусе, креветочная тэмпура, маринованный угорь, соленый редис, соленая репа, соленые соленья, холодный суп из осьминога, мясное соте, пастельные птифуры из бобового творога, мини-ящичек с круглыми желтыми грушами и коробка со спелыми персиками.
– О’кей, пора в душ, – сообщает Оро и приподнимается на цыпочки – поцеловать меня в щеку.
– Не о’кей. – Удерживаю его на весу. Он извивается у меня в руках – такой тепленький, такой голенький. – Разит от тебя, дружок.
– Разит? Это как? – Его расширенные глаза кажутся совсем темными.
– Ты пахнешь. Очень мерзко.
– Извини. – Он вешает голову.
– А я думала, японцам пахнуть не полагается. – Зарываюсь носом в пучок волос у него под мышкой. – Малявка-вонючка.
– Отвратительно, – шепчет он мне на ухо. – Я очень, очень извиняюсь.
– Запашок-с. – Лижу его пахучую соленую подмышку.
– Запашокс?
– Запах пота. – Одной рукой сдвигаю коробки, банки, бутылки к краю и укладываю его на деревянную столешницу.
Он без улыбки смотрит на меня снизу вверх.
– Луиза, скоро придут гости.
– Ну и хрен с ними. Подождут немного.
– Ты с ума сошла.
– Еще бы. – Вставляю палец в мешочек набедренной повязки. – А у тебя стоит.
– Сумасшедшая девчонка.
Сжимаю его в пальцах, осторожно надавливаю. Указательным пальцем размазываю вытекающий сок по всему узкому стволу, добываю еще, умащаю его яйца, крохотные, точно вишенки.
Ореолы его сосков на фоне кожи кажутся почти пурпурными, сами соски – крохотные темные шишечки. Пробую на вкус сперва один, затем другой, тереблю их языком, в игру вступают и зубы. Его очередь петь – высоко и чисто, как поют дети. До сих пор даже представить себе не могла всего богатства его диапазона.
Переворачиваю его на живот прямо там же, на твердой столешнице, выпутываю повязку из влажных черных волос, спадающих на загривок.
– Что ты делаешь? – шепчет он, уткнувшись в столешницу. – Что ты делаешь?
– Всякие грязные сумасбродства с вонючим мальчишкой-япошкой. – Развязываю повязку «камикадзе», обматываю тряпичной лентой его хрупкие запястья, крепко-накрепко стягиваю их у него за спиной. Полушария ягодиц подрагивают, приподнимаются. Узкий вертикальный клочок набедренной повязки исчезает в прорези между ними.
Легонько шлепаю его по одной ягодице, затем по другой. Извлекаю на свет полоску ткани. Она влажная, ближе к центру – золотистое пятнышко, бледное, едва заметное. Шлепаю еще раз, посильнее.
– Вонючий маленький грязнуля.
– Извини, – вздыхает он. – Извини, пожалуйста. Какие они крепкие и округлые, так и ходят под
моими ладонями, с каждым шлепком плоть темнеет и теплеет.
– Подарочный фрукт, – шепчу я ему на ухо и вхожу в него одним пальцем. Он снова поет, но теперь – тише. Если бы кто-то прислушивался с веранды, ему бы почудился слабый стон. Только жар и нега, текучий сосуд и бархатистые стенки, хватка, точно в щупальцах актинии. С его полуоткрытых губ к столу тянется ниточка слюны. Он выпевает негромкий, торжественный напев – погребальную песнь наслаждения. Я медленно извлекаю палец, словно откупориваю бутылку дорогого вина, и вновь вхожу в него, на сей раз двумя. Голос срывается, набирает высоту. Чем глубже я забираюсь, тем выше ноты он берет, таз его приподнимается над столом. Свободной рукой проверяю кармашек набедренной повязки, пульсирующий член и сочащуюся жидкостью головку. Вот теперь, сейчас, миг настал – стиснуть пальцы, вычерпать его досуха. Чем сильнее я жму, тем больше он отталкивается назад, и вот наконец тело его выгибается над столом, пронзенное насквозь, и он выпевает последние, журчащие ноты; ягодицы стиснули мою руку, все тело напряглось. Он бьет струей прямо мне в ладонь, кармашек вымок насквозь, а пальцы мои в пене.
Он в изнеможении оседает. Мы застыли в неподвижности. Спустя столетия звучит последняя нота – я извлекаю палец.
Они выстроились в ряд в прохладной темноте веранды – ни дать ни взять коллекция готовой одежды. Пять – нет, целых шесть, те парнишки из Токио, с которыми я столкнулась за кулисами на концерте Оро в Осаке. Они низко кланяются – этакая чертова пропасть поскрипывающей кожи. Те, что без кожаных курток с «плечиками» аж вот досюда, втиснуты в кожаные брюки и черные ботинки на шнуровке с копытообразными подошвами. И к парикмахеру они небось одному и тому же ходят – большому любителю кудряшек а-ля fleur bleu* – множество спиралей, локончиков и завитков, смоченных и прилепленных ко лбам и вискам. Даже отсюда чувствую, как тянет муссом.
* голубой цветок (фр.).
– Привет, парни. Я – Луиза. Оро еще в душе. А вы давайте заходите.
Чтобы загнать их с веранды на мощенную плитами площадку и на циновки-татами, приходится немало повозиться – и в прямом, и в переносном смысле. Сколько пряжек, «молний» и пуговиц расстегнуто, сколько шнурков развязано. Один коротышка – все прочие гораздо выше Оро – запутался в капюшоне кожаного блузона, и извлекать его приходится общими усилиями.
Едва ступив на татами, все снова принимаются бить поклоны. Какие белые у них рубашки – шелк, полушелк, атлас, джерси, фильдекос, коротышка – в чесуче.
Двое выходят вперед. Отлично знаю, как по-дурацки это прозвучит, если скажу, что все они похожи как две капли воды, однако возьмите комнату, битком набитую незнакомыми вам девятнадцатилетними япошками, у которых волосы и глаза одного цвета, одинаковые гибкие тела и безупречная кожа – и посмотрим, сумеете ли вы отличить одного от другого или нет. Как бы то ни было, это двое похожи на всех прочих, но при этом друг на друга похожи больше, нежели на остальных четверых, так что меня осеняет: они, должно быть, близнецы.
– Я – Кай, – сообщает тот, что в облегающей блузе из джерси, – а это, – он указывает на своего semblable* в атласной тунике, – мой брат Кей.
