Вокзал был скучным, как и всё в этой местности, мы не увидели в нем абсолютно ничего оригинального. Чикатило купил Лене кока-колу в аляповатой палатке, увешанной рекламой сигарет «Лаки Страйк». Бабушка в окошке почему-то посмотрела на него как на идиота, хотя ничего плохого он ей не сделал и даже не сказал.
Уже в здании вокзала мы подошли к развалу, на котором лежали разноцветные книжки в основном карманного формата. Чику нужно было купить что-нибудь почитать в дорогу.
— У вас есть Лоуренс Ферлингетти? — пошутил Чикатило. Ему ничего не ответили.
— Купите журнал «Смена», — посоветовала Лена, как бы оправдывая свой город. — То ли июльский, то ли августовский номер. Там есть детектив, очень интересный. Не такая похабщина, как всё остальное современное.
— Кто автор сего литературного произведения? — вздохнул Чикатило.
— Какая-то молодая тётенька, — объяснила Лена. — Малинина, по-моему, или ещё что-то в этом роде. Она только начала печататься, но все её уже читают. Честное слово, интересно. — Лена посмотрела на Чикатилу чуть ли не умоляюще. Рязанские мужики сворачивали на неё шеи, натыкаясь на столбы, а она так смотрела на Чикатилу.
— Милая Лена, предмет моих холостяцких воздыханий, — промямлил Чикатило, приобнимая её за талию. — Неужели я так похож на отвратительного столичного сноба. Раз ты рекомендуешь мне почитать старушку Малинину, я так и сделаю. Поверь, я не из эстетствующих педерастов. Детективы тоже имеют право на существование, что доказано неугасающим интересом к ним со стороны всего человечества.
С этими словами Чикатило отыскал на развале нужный номер «Смены» и купил его, заплатив, по-моему, две или три тысячи рублей. Примерно столько же стоила в это время бутылка водки «из дорогих» или винный напиток «Ориджинал».
Мы из каких-то самим нам непонятных нежно-дружеских чувств приготовили Лене подарки. Она была единственной, кто в этом городе отнёсся к нам с интересом и без предубеждения. Мы пошли в самый крутой местный универмаг и купили ей по здоровой плюшевой игрушке. Я купил льва, а Чикатило — зайца. Чикатило, правда, не удержался: отрезал ему одно ухо и пришил его между ног, а из хвоста сделал весьма правдоподобные яйца. «Так он больше похож на Дурилу Францовича», — объяснил он.
Вообще-то это довольно пошло — дарить девушкам плюшевые игрушки. А пришивать к ним плюшевые члены — ещё более пошло. Но так уж получилось. Если бы Чикатило преподнёс ей просто зайца, он бы просто не был Чикатилой. В конце концов куда гаже было бы оставить на память о себе какие-нибудь идиотские французские духи или трусики общей площадью два квадратных сантиметра.
Лена обрадовалась, как ребёнок. Она по очереди поцеловала нас — почти взасос — и даже немного взгрустнула. На лице Чикатилы явно читалась досада на то, что он с ней не переспал, но теперь уже было поздно, поезд уходил через несколько минут.
— Хрен с ним, — шепнул я ему уже на платформе. — Мы ведь неплохо провели с ней время.
— Ну, в общем, да, — согласился Чик, поглядывая вслед Лениной мини-юбке, колготкам и точёной попке, покачивающейся на вечно модных в таких городах шпильках. — Есть девушки, которые не предназначены для этого. То есть они, конечно, для этого предназначены, но не в данном конкретном случае и не по отношению к нашим конкретным личностям. Не потому, что у нас нет шансов, а просто потому, что так ложится фишка. Это надо принимать спокойно и не лезть на стенку. Эй, Лена! Иди к нам, а то ты как-то далеко ушла вперёд. Я не могу смотреть на твои ножки, это не соответствует нашему с тобой платоническому чувству. У тебя очень сексуальные ножки, честное пионерское.
— Я знаю, — сказала Лена.
Чего уж там, она действительно об этом знала. Они всегда об этом знают, даже если их ноги на самом деле никакие. А уж здесь-то и говорить нечего.
— Ну что, подруга дней моих суровых. — Толстая бабка в грязной униформе начала загонять всех в вагоны, а Чикатило на прощание ещё раз набросился на Лену и начал с ней целоваться, на сей раз по-настоящему. В последний момент это успел сделать и я, а бабка стояла и смотрела на это с видом попранной добродетели, как будто мы целовались с трупом или друг с Другом, или занимались ещё какими-нибудь порицаемыми извращениями. Держу пари — в её биографии все было куда запущенней. Блин, да я готов биться об заклад, что по молодости пьяные проводники катали её всем скопом в служебном купе. Именно такие тётки потом так вот реагируют на чужие дружеские лобзания. Но это не так уж важно — нам было плевать на эту бабку, мы не должны были ей ничего, кроме билетов и денег за постель. Мы смотрели из окна на Лену, это казалось куда более интересным. Она прижимала к себе моего льва и Чикатилиного зайца. При этом она старалась сделать так, чтобы никто не видел его межножья. Чикатило поставил её в довольно идиотское положение: она должна была нести через весь город этого самого зайца с половыми органами, а ведь она была не из тех панкушек, которые пишут на своих балахонах слово «х…» и ловят кайф от такого эпатажа. Она ещё старалась помахать нам рукой, но руки были заняты плюшем, и ничего у неё не получалось. Это был действительно классный кадр, я его хорошо запомнил. Лена стояла в центре этого кадра, как памятник неиспользованным возможностям.
Что-то есть в неиспользованных возможностях, какая-то такая странная фишка. Которая заставляет людей вспоминать о них с большими чувствами, чем об использованных.
— Ну ладно, проехали, — сказал Чик, когда она скрылась из вида вместе со всеми этими грязными перронами и опухшими от вечного праздника (в таких городах всегда царят вечные праздники) рязанцами. — Обидно и больно, но — проехали. В прямом и переносном смысле этого слова. Самое время пойти в вагон-ресторан и отметить там это дело. Мы с грустью выпьем по стакану виски с содовой и съедим жареного цыплёнка. Или по-буржуйски закажем ананасы с шампанским плюс анчоусы в томатном соусе. Тьфу, блядь, что за ахинею я несу. Это от чувств. Короче, пошли в ресторан, попьём пивка.
У нас были деньги на это самое пивко. У нас даже были деньги на виски с содовой и на ананасы, и на анчоусы — мы бы сожрали их хотя бы из принципа, если бы их подавали в этом поганом вагоне-ресторане. Мы ведь поимели с Сынка свои крохи, у Чикатилы это получилось.
На самом деле всё оказалось не таким уж сложным. Главное, что надо было понять, — это то, что никто ни при каких условиях не будет вскрывать эти самые ящики, которыми мы забивали вагоны. Разве что получатель, которому на их содержимое по каким-то причинам абсолютно плевать. «Хотя я и в этом не уверен, — говорил Чикатило как-то задумчиво, потирая лоб и покусывая бороду. — У меня есть какое-то чувство, что их вообще никто не будет вскрывать. Оно не подкреплено ничем, но я чувствую жопой. А у меня ведь extra sensitive ass, ты же знаешь».
Мы столкнулись только с двумя проблемами: найти пункт сдачи металлолома и способ незаметно вывезти за пределы терминала многотонный ящик, а потом так же незаметно забить его чем-нибудь другим (для многотонности) и поставить на место. Задача казалась посложнее, чем в том случае со «Всем миром оптом» — мы ведь никогда не были титанами-атлантами.
Чикатило уделял всё больше и больше внимания карщику Игорю. Если бы тот знал, как часто он за ним наблюдает, то наверняка автоматически зачислил бы Чикатилу в разряд педерастов, а может быть, даже отмудохал его силами сборной терминала. Но Чик был настороже, в десантуре его учили вести себя тихо. Он несколько дней внимательно изучал повадки Игоря, его график работы и пристрастия. А пристрастия у Игоря оказались крайне бесхитростны и до боли стандартны. Такие фаворы обозначаются одним объёмистым словом «бабыводка». Это слово надо писать слитно, безо всяких дефисов.
Но всё шло как-то порожняком, ничего не сходилось. Отсутствовало некое главное звено, связующая нить. Тонкая такая ниточка, без которой рушится вся конструкция, всё нагромождение самых наглых и отшлифованных планов.
Чикатило воскликнул эврику в понедельник, на следующий день после нашего знакомства с Леной. Всем приходилось кричать эврику, в разные моменты, в разных ситуациях — даже если не каждый отдавал себе в этом отчёт. Обычно такие минуты запоминаются. Я запомнил дым из какой-то трубы, который напоминал тучу, и опухшее лицо Михаила, которое напоминало хэллоуинскую тыкву, изрядно промокшую под ноябрьской поливальной машиной — одно дополняло другое и вместе создавало дождливую импрессионистскую картину.
Но это было обрамлением, а центровым сюжетом было то, что прямо с утра нам объявили: мы будем работать в другой части терминала, которая находится через улицу и о существовании которой мы до того момента даже не догадывались. Ящики лесом стояли в нашей части терминала, а вагоны — на противоположной стороне. Для того чтобы отвозить ящики к месту погрузки, Игорю приходилось выезжать на своем каре за ворота. Это был единственный шанс — ведь каждый раз на выезде Игорь давал на воротах отчёт, что и куда он везёт, и запросто так вывезти ящик на улицу он не мог. А тут обоснование само шло нам в руки, и мы не имели права медлить: мы не знали, где будут стоять вагоны в следующий раз, мы вообще ни хера не знали.
