Брет Эллис - Американский психопат

Нищий попрошайка, черный, лежит на решетке канализации возле заброшенного антикварного магазина на Двенадцатой улице, в окружении мусорных мешков и магазинной тележки из Gristede's, загруженной, как я понимаю, его личными вещами: газетами, бутылками, алюминиевыми банками. На тележке висит табличка, на которой накарябано от руки: «Я голодный и бездомный, помогите мне, пожалуйста». Рядом с ним лежит маленькая дворняжка, короткошерстная и тощая, как палка, самодельный поводок привязан к ручке тележки. Когда я прохожу здесь в первый раз, я не замечаю собаку. И только после того, как я обхожу квартал и возвращаюсь, я вижу, что она лежит на подстилке из газет, охраняя бомжа, а на ошейнике у нее написано большими буквами: «ГИЗМО». Собака смотрит на меня, радостно виляет своей облезлой пародией на хвост, а когда я протягиваю ей руку в перчатке, жадно ее лижет. Запах какой-то дешевой выпивки и экскрементов висит тяжелым, невидимым облаком, и мне приходится задержать дыхание, пока я не привыкну к этой кошмарной вони. Нищий просыпается, открывает глаза и зевает, демонстрируя жуткие черные зубы между потрескавшимися лиловыми губами.

Ему под сорок, он толстый и грузный, и когда он пытается сесть, мне удается рассмотреть его получше в свете уличного фонаря: многодневная щетина, тройной подбородок, красный нос с проступающими венами. На нем — что-то вроде ярко зеленого полиестрового комбинезона, который кажется липким даже на вид, а поверх него — застиранные джинсы от Sergio Valente (видимо, хит сезона для бомжей) и разодранный оранжево-коричневый свитер с V-образным вырезом, заляпанный чем-то похожим на бургундское вино. Он либо очень пьяный, либо непроходимо тупой или чокнутый. Он даже не может сфокусировать на мне взгляд, когда я встаю над ним, загораживая свет фонаря. Я опускаюсь на колени.

— Привет, — говорю я и протягиваю ему руку, ту, которую облизала собака. — Я Пат Бэйтмен.

Нищий таращится на меня и тяжело дышит от напряжения, но потом ему все-таки удается сесть. Он не пожимает мне руку.

— Хочешь денег? — спрашиваю я ласково. — Хочешь… еды?

Нищий кивает и начинает плакать, слава богу.

Я достаю из кармана десятидолларовую банкноту, но потом, передумав, прячу десятку и достаю пятерку.

— Тебе это нужно?

Нищий снова кивает и отводит взгляд, стыда у него ни на грош, он шмыгает носом, прочищает горло и тихо говорит:

— Я такой голодный.

— К тому же, тут холодно, — говорю я. — Правда?

— Я такой голодный. — Он дергается, раз, другой, третий, потом смотрит куда-то в сторону, явно сконфуженный.

— Почему ты не устроишься на работу? — говорю я, держа банкноту в руке, но вне пределов его досягаемости. — Если ты такой голодный, то почему не найдешь работу?

Он тяжело вздыхает, вздрагивает, и между всхлипами признается:

— Я потерял работу…

— Почему? — спрашиваю я с неподдельным интересом. — Ты пил? Поэтому ты потерял работу? Промышленный шпионаж? Шучу, шучу. Нет, если серьезно… ты пил на работе?

Он обнимает себя за плечи и сдавленно произносит:

— Меня уволили. Сократили.

Я сочувственно киваю.

— Черт, э… это и вправду ужасно.

— Я такой голодный, — говорит он и хнычет все громче, он так и сидит, обнимая себя за плечи. Его собака начинает выть.

— А почему ты не найдешь другую работу? — спрашиваю я. — Почему?

— Я не… — он кашляет, его трясет так, что он даже не может закончить фразу.

— Ты не — что? — спрашиваю я тихо. — Больше ничего не умеешь делать?

— Я голодный, — шепчет он.

— Знаю, знаю, — говорю я. — Господи, ты как пластинка заевшая, в самом деле. Я пытаюсь тебе помочь… — Мое терпение скоро лопнет.

— Я голодный, — повторяет он.

— Слушай. Ты что, думаешь, это честно — брать — деньги у людей, у которых есть работа? У тех, кто работает?

Его лицо кривится, он задыхается, его голос дрожит.

— И что же мне делать?

— Послушай, как тебя зовут?

— Эл, — говорит он едва слышно.

— Что? Я не слышу? — говорю я. — Ну?

— Эл, — повторяет он чуть погромче.

— Черт возьми, найди себе работу, Эл, — говорю я серьезно. — У тебя негативный настрой. И это тебе мешает. Ты должен перебороть себя. Я тебе помогу.

— Вы такой добрый, мистер, такой добрый. Вы такой добрый человек, — бубнит он.

— Тс-с-с, — шепчу я. — Это пустяки. — Я глажу собаку.

— Пожалуйста, — говорит он, хватая меня за руку. — Я не знаю, что мне делать. Я так замерз.

— Ты знаешь, как от тебя плохо пахнет? — шепчу я, гладя его по лицу. — От тебя просто воняет, господи…

— У меня… — он задыхается и тяжело сглатывает. — Мне негде жить.

— Ты воняешь, — говорю ему я. — Ты воняешь… дерьмом. — Я все еще глажу собаку, глаза у нее — большие, влажные и благодарные. — Знаешь, что? Черт тебя подери, Эл, посмотри на меня и перестань ныть как какой-то педик, — кричу я. Ярость нарастает, захлестывает меня, и я закрываю глаза, и поднимаю руку, чтобы зажать нос, а потом вздыхаю. — Эл…извини. Это просто… я не знаю. У нас с тобой нет ничего общего.

Нищий не слушает. Он плачет так горько, что даже не может ответить. Я медленно кладу банкноту обратно в карман пиджака от Luciano Soprani, а другой рукой лезу в другой карман. Нищий неожиданно прекращает рыдать, садится и озирается, может, высматривает пятерку, а может — свою бутылку с дешевым пойлом. Я ласково прикасаюсь к его лицу и сочувственно шепчу:

— Да ты хоть знаешь, какой ты блядский неудачник?

Он беспомощно кивает, и я достаю из кармана длинный и узкий нож с зазубренным лезвием, и осторожно — чтобы не убить его, — втыкаю кончик ножа ему в правый глаз, примерно на полдюйма вглубь, и резко дергаю нож вверх, взрезая сетчатку.

Нищий слишком ошеломлен, чтобы хоть что-то сказать. Он только открывает рот и медленно подносит к лицу заскорузлую руку в грязной перчатке. Я срываю с него брюки и в свете проезжающего мимо такси смотрю на его вялые черные бедра, кожа раздражена и покрыта кошмарной сыпью, потому что он все время мочится прямо в свой комбинезон. Запах дерьма ударяет мне в нос, я уже дышу только через рот, по-прежнему стоя на коленях, я тыкаю ножом ему в низ живота, прямо над свалявшимся пуком грязных лобковых волос. Это слегка его протрезвляет, и он инстинктивно пытается прикрыться руками, а собака принимается лаять по-настоящему злобно, но не бросается на меня, а я все бью его ножом, теперь — сквозь пальцы, которыми он защищается, вонзаю нож в тыльные стороны его ладоней. Его разрезанный глаз висит в глазнице, но пьянчужка продолжает моргать, и то, что там еще оставалось, стекает по его щеке, словно красный яичный желток. Я хватаю одной рукой его голову, большим и указательным пальцами держу второй глаз открытым и погружаю лезвие в глазницу, сначала взрезаю сетчатку, так что глазница наполняется кровью, потом режу глазное яблоко, и только когда я разрезаю ему нос на две продольные половинки, он начинает кричать. Кровь брызжет на меня и на Гизмо, и собака моргает, чтобы кровь не попала в глаза. Я быстро вытираю лезвие о лицо нищего и случайно разрезаю ему щеку. По-прежнему стоя на коленях, я вырезаю у него на лице квадрат, лицо у него липкое и блестящее от крови, глаз у него больше нет, из пустых глазниц сочится густая кровь и стекает ему на губы, раскрытые в крике. Я спокойно шепчу:

— Вот тебе четвертак. Иди и купи себе жвачки, грязный ебаный ниггер.

Потом я поворачиваюсь к скулящей собаке, встаю и наступаю ей на передние лапы в тот самый момент, когда она уже готова броситься на меня, ее клыки уже обнажены, и я ломаю ей кости на обеих лапах, и собака падает, визжа от боли, и лапы месят воздух под неестественным углом. Я ничего не могу с собой поделать, меня разбирает смех, и я задерживаюсь на месте, чтобы насладиться этой картиной. Потом я вижу приближающееся такси и медленно ухожу.

Пройдя два квартала на запад, я ощущаю возбуждение, подъем и зверский голод, как будто я только что занимался спортом и эндорфины просто бурлят в крови, — ощущение, как после первой порции кокаина, или после первой затяжки хорошей сигарой, или после первого глотка шампанского Cristal. Я просто умираю от голода, мне нужно срочно что-нибудь съесть, но я не хочу заходить в «Nell's», хотя сейчас я от него буквально в двух шагах, а «Индокитай» кажется мне не совсем подходящим местом для того, чтобы отметить удачный вечер. Так что я решаю пойти куда-нибудь, куда мог бы пойти сам Эл, например, в «Макдональдс» на Юнион-сквер. Выстояв небольшую очередь, я заказываю ванильный молочный коктейль («Погуще», — предупреждаю я парня, который просто качает головой и нажимает кнопки кассы). Я сажусь за столик рядом с выходом, за который, вероятно, сел бы Эл, мой пиджак слегка заляпан пятнами его крови. Две официантки из «Кэт Клуба» проходят мимо и садятся за столик рядом с моим, обе кокетливо мне улыбаются. Я веду себя сдержанно и стараюсь их не замечать. Рядом с нами сидит чокнутая старуха, вся в морщинах, — она курит одну сигарету за другой и кивает в пустоту. Мимо проезжает полицейская машина, я беру еще два коктейля и после этого слегка успокаиваюсь, возбуждение проходит. Мне становится скучно, я чувствую, что устал, вечер кажется абсолютно бессодержательным, и я уже начинаю упрекать себя за то, что не пошел в то сальвадорское бистро вместе с Ридом Томпсоном и его компанией. Две девушки не торопятся уходить, все еще с интересом поглядывают на меня. Я смотрю на часы. Один из мексиканцев за прилавком разглядывает меня, покуривая сигарету, он явно обратил внимание на пятна на пиджаке, и смотрит так, как будто он сейчас что-нибудь скажет по этому поводу, но тут к нему подходит клиент, один из тех черных парней, которые сегодня пытались продать мне крэк, и ему приходится заниматься заказом. Так что мексиканец тушит свою сигарету и занимается тем, чем ему полагается заниматься.