Это была так называемая «больничка» — медсанчасть следственного изолятора. Вообще-то, как потом узнал «апельсин», на «Матросске» было несколько «больничек»: туберкулезная, кожно-венерическая, хирургическая. Медсанчасть, куда попал Шенгелая, была послеоперационная. По сравнению с привычной «хатой» отделения выглядели цивильно, но решетки на окнах напоминали, что это все-таки тюремные камеры.
Оклемавшись через несколько дней, пациент осмотрелся. Он уже отвык от нормальных условий, и потому увиденное было приятно.
Кровати, стоящие в один ряд, радовали глаз чистым бельем, а отсутствие второго и третьего ярусов открывало непривычно много пространства. Пайка тоже была сносной — не в пример вонючей баланде, отведать которую наверняка отказалась бы и колхозная свинья. Шенгелая, однако, не притрагивался к казенной пайке — продукты регулярно доставлялись ему с воли.
Народу в «больничке» было немного. Большинство составляли арестанты, пострадавшие, как и сам Шенгелая, в тюремных разборках. Человек пять или шесть лежало с огнестрельными ранениями — это были бандиты, привезенные в ИЗ прямо со «стрелок». Несколько человек лечилось после мусорских «прессовок» — таких арестантов свозили из отделений милиции.
Но главными пациентами, конечно же, были воры в законе: Петр Козлов, он же Петруха, и Николай Зыков, более известный как Якутенок. Жулики вели замкнутый образ жизни, не общаясь практически ни с кем из обитателей палаты. Естественно, оба законника пользовались непрекаемым авторитетом. Никто из персонала никогда не повышал на них голоса, и казалось, что вертухаи и «лепилы», то есть врачи, стараются в присутствии воров не делать лишних движений.
Воры разнились от основной массы арестантов даже внешне: и Петруха, и Якутенок носили огромные православные кресты из какого-то черного дерева. Веревочка, на которой носились предметы культа, по тюремной инструкции была запрещена, потому что могла использоваться в качестве удушки, но никто из режимной части никогда бы не решился попросить паханов снять кресты.
Большую часть времени Петруха и Якутенок тратили на написание «маляв» и прочтение ответов на них. Для воров больничная палата стала своеобразным штабом, куда сходились все нити теневой власти Матросской Тишины. Глядя на Петруху, Шенгелая невольно думал, что этот человек наверняка принял участие в его судьбе, пояснив в «маляве» Гураму, что Отарика нельзя считать за вора.
Однажды, проходя мимо кровати, на которой лежал Якутенок, Отари почувствовал на себе холодный, пронизывающий взгляд, от которого ему стало не по себе. Точно лазерным лучом его обожгли... Дойдя до собственной койки бочком, «апельсин» тихонько улегся, натянул на голову одеяло и, наверное, впервые в жизни задумался: есть все-таки вещи, которые не купишь ни за какие деньги.
Шенгелая очень нравилось в больнице. К тому же возвращаться на «хату» по вполне понятным причинам не представлялось возможным. Отари понимал, что Гурам не ограничится избиением: фраза о «семейном альбоме», сказанная Шенгелая прилюдно, требовала удовлетворения. А ведь за подобное оскорбление блатной имел все основания завалить обидчика... Тогда, в камере, жертве крупно повезло — в момент экзекуции на «хату» привели новенького, и «рекс» прекратил избиение.
А потому задачей максимум было пробыть на «больничке» до суда, и пациент решил сделать все возможное и невозможное, чтобы выжить.
Впрочем, проблема решалась просто. Дав взятку врачу, Отари продлил свое пребывание еще на неделю. Затем — еще на неделю...
* * *
Все произошло именно так, как и планировали Шенгелая и его адвокат.
Седьмого мая состоялся суд. Судья — пожилая, злобная, похожая на высушенную змею тетка, хищно сверкая очками с бифокальными линзами, сообщила, что суд «считает возможным изменить меру пресечения на освобождение под залог в двадцать тысяч долларов, которые следует внести на расчетный счет суда в рублях в соответствии с теперешним курсом Московской межбанковской валютной биржи». Под такой же залог был освобожден и Мамука; Шенгелая не мыслил себя без телохранителя.
Сорок тысяч долларов внесла фирма, подконтрольная Важе Сулаквелидзе, и уже спустя несколько часов недавние арестанты жадно вдыхали пьянящий воздух свободы.
Вечер было решено провести в ресторане — сообразно национальной традиции. Тем более что повод для застолья выглядел более чем серьезно. Собрались лишь самые близкие — Мамука, адвокат, родственники и, естественно, Важа Сулаквелидзе.
Выпитое подействовало на публику расслабляюще — когда за окнами зависла глубокая ночная тьма и предупредительные официанты зажгли бра, разговор стал более откровенным и раскованным.
— Важа, — произнес Отари, непривычно пьяный после трехмесячного воздержания от спиртного, — там в тюрьме со мной такое случилось... Вот, послушай...
«Крестный отец» слушал внимательно, не перебивая, а дослушав, изменился в лице.
— Кто, ты говоришь, это был? Гурам Анджапаридзе?
— Да, — кивнул Шенгелая. Важа тяжело вздохнул.
— М-да, запорол ты «косяк»... Знаю я этого Гурама, еще по Тбилиси знаю. Этот никому не простит. Этот за все спросит. А не спросит — авторитет свой уронит. Повезло тебе, брат, повезло, вот что я тебе скажу. Не появись тогда на «хате» вертух — не сидели бы мы тут с тобой. Да за такие слова, да еще при свидетелях...
— Что такое? — тревожно спросил Отари, мгновенно протрезвев.
— По всем понятиям, он должен тебя вальнуть, вот что, — выдохнул из себя Важа и, печально взглянув на собеседника, продолжил: — И я ничем не смогу тебе помочь. Это — его право... Сам-то он, скорее всего, на этап в лагерь пойдет, но это ровным счетом ничего не меняет. Он и оттуда тебя достанет, если захочет.
— Так что же мне делать? — лицо Шенгелая неестественно побледнело.
— Дам я тебе один хороший совет. Продавай все, что у тебя тут есть, к чертовой матери и возвращайся в Тбилиси. Там теперь все дешево, сто баксов — не разменная бумажка, как в Москве, а огромные деньги. Неделю, а то и две жить можно! Ты ведь в России хорошо поднялся — на три, четыре жизни хватит! А потом в Тбилиси ты по-любому вором будешь. Это тебе я говорю. Главное — меня не забывай...
* * *
Шенгелая внял доброму совету Важи Сулаквелидзе и, продав в Москве все свое движимое и недвижимое имущество, все свои фирмы, магазины и склады, вернулся в столицу солнечной Грузии. Произошло это в конце 1997 года. А 12 января 2000 года Отари Константинович был расстрелян неизвестными киллерами в собственном «Мерседесе» на трассе Сагареджо — Тбилиси. Деловые партнеры и родственники терялись в догадках — никто не смог объяснить причину покушения; покойный вроде бы никому не мешал.
Грузинская полиция, занимавшаяся расследованием этого дела, установила, что стрелявших было двое, что пользовались они автоматами Калашникова калибра 7,62, что первый вел отвлекающий огонь, а другой стрелял на поражение. Убийц Шенгелая так и не обнаружили.
В современной Грузии расценки на смерть куда ниже, чем в России. Безработица, голод, отсутствие самого необходимого... А главное — огромное количество нищих молодых мужчин, прошедших школу боевых действий в Осетии и Абхазии и умеющих только профессионально убивать. Задавшись целью, за одну-две тысячи долларов можно заказать почти любого — от склочного соседа по лестничной площадке до председателя правления банка, зажулившего вклад.
В воровских кругах Грузии и России смерть «апельсина» прошла практически незамеченной, что совершенно недопустимо для серьезного авторитета.
Отари похоронили на самом престижном тбилисском кладбище Вакэ, поставив на могиле дорогой памятник из белого мрамора. Ни Важа, ни тем более Армен к могиле «крестника» не ходят — на кладбище наведываются только самые близкие родственники.
А бывший телохранитель и родственник Шенгелая Мамука вернулся в Россию и, не имея средств к существованию, занялся примитивным вымогательством. В апреле 2001 года его и еще двух подельников — бывших бойцов Отари — «закрыли» в небольшом городке недалеко от Москвы. Ожидая решения суда в следственном изоляторе, Мамука встретился с одним из авторов этой книги, поведав историю жизни и смерти своего босса, «апельсина» Отари Константиновича Шенгелая, которую мы и пересказали, лишь слегка изменив некоторые малозначительные детали.
