Всё тот же город, дома с бледно-медовыми окнами; всё тот же двор с потем-невшим снегом и устало осевшими под затяжным весенним дождём сугробами; всё та же дорога у дома, сплошь заставленная припаркованными машинами, похожими на выброшенных вечерними, длинными, медленными волнами на берег-обочину разноцветных рыб с мокрыми, лоснящимися от воды, покатыми спинами.
Всё то же. Всё то.
«То» прошептал Дмитрий и протянул руку к форточке. «То. Там, снаружи. Только тепло как-то. Но, может, кажется всё это? Только кажется? А может…»
У Дмитрия пересохло в горле от внезапно возникшей, такой простой, всё объясняющей догадки.
«Может, он гипнотизёр? Может, он с самого начала был в квартире, следил за мной, ходил по пятам да прыскал в кулачок? Может, он просто внушил мне, что я не могу выйти из квартиры, не могу открыть дверь, не могу позвонить, не могу позвать на помощь? А на самом деле я просто собрал вещички, а потом под его гипнозом распсиховался, разбросал всё, орать начал… Или даже не орал, а просто думал, что ору, в дверь колочусь, замок разобрать пытаюсь. А на самом деле просто стоял на месте да мычал, как идиот последний. А потом спать лёг. А он вещички то собрал, да, хихикая, ждал, пока я проснусь. А теперь ещё и с форточкой этой дурачится. И меня дурачит. Может, он специально меня тут держит для чего то. А для чего? Поиздеваться? Развлечься?!»
И злость, злость на гнусного этого карлика охватила Дмитрия.
Нет тут ничего! Ни сфер, ни пространств каких-то разноцветных, ни волшебников, ни закрытых дверей.
Только бред, сон, морок. Всё внутри, всё только внутри.
«Да и карлика нет!» решил Дмитрий.
Да, нет его!
Нет!
Это он только внушил ему, будто он карлик, летающий по воздуху. А на самом деле это мужик самого обычного роста и вида, и ходит он не в разноцветном сказочном костюме, а в потёртой синей пижаме с пятнами от чая на груди и в старых тренировочных штанах с пузырями на коленках, и летать он вовсе не умеет, а только притворяется да картинки всякие безумные в голове у него, Дмитрия, рисует, а зовут…
«А зовут его Иван Семёныч» решил отчего-то Дмитрий. «И работает он ночным сторожем…»
— Сторожем, — подтвердил карлик, и из соседней комнаты услышав мысли его. — И ещё завхозом, по вашему говоря…
«Молчи!» крикнул самому себе Дмитрий.
Он и мысли читать не умеет!
«Это я сам. Сам ему всё подсказываю. Думаю, что думаю, а на самом деле и не думаю. То есть, думаю, но говорю… Да, вслух произношу. Я сам все свои мысли произношу вслух, а он, гад, всё слышит. И глумится, глумится, глумится!!»
Дмитрий, встав на цыпочки, вытянул руку (занемевшую уже) и высунул наружу ладонь.
Дьявольщина! Обман какой-то!
И снаружи воздух был тёплый. И запах этот цветочный и самого окна, усилившись, стал тяжёлым, навязчивым, приторным.
— Эй! — крикнул Дмитрий. — А я здесь!
Тишина. Ни единого звука. Даже ветер стих и капли перестали стучать по карнизу.
Ночь затихла, затаилась, словно прислушиваясь к его голосу.
— Вызовите милицию!! — уже не сдерживаясь, заорал изо всех сил Дмитрий. — Я квартиру обворовал! Сейчас и другие пойду обворовывать!!!
Тишина.
— Суки! — продолжал кричать Дмитрий. — Бляди!! Зовите милицию! Воруют! Меня поймали! Меня с карликом заперли! Его Игнатий зовут, он по воздуху летает! Мудаки! Пидоры глухие!! Помогите! Насилуют!
Дмитрий замолк и прислушался.
Тишина. Даже звуки проезжавший вдали машин и голоса прохожих не долетали теперь до окна.
«Всё равно буду орать» решил Дмитрий. «Всю ночь. Пока не надоем. И уж тогда…»
И вдруг темнота за окном взорвалась звенящими, резкими, бессвязными, рвущими душу воплями (словно крики его разбудили (быть может, и освободили от держащих их привязей и оков) неведомо где спрятавшихся безумцев, ответивших на безумный же его крик).
— Что это? — ошарашено прошептал Дмитрий, отступая от окна и закрывая ладонями уши.
Вопли, нарастая, слились вдруг в надсадный, и, казалось, взлетающий к самому небу, крик:
— Ос-ге-е-е-е!!! Э-е-е-е!!!
«Пресвятая матерь!» Дмитрий испуганно перекрестился. «Не могу… Не выдержу! Уши, уши мои!.. Да что же там?!»
— Ладно, — услышал он за спиной усталый и совершенно спокойный голос Игнатия. — Закрывайте форточку, Дмитрий Петрович. Эти заразы теперь до утра не угомонятся. А то ещё и в окно полезут, коли увидят, что оно открыто. Дурной тут у вас мир, дурной… Закрывайте, иначе их не успокоишь.
— Кого — их? — спросил Дмитрий, боязливо протянув руку и подталкивая форточку (едва коснувшись кончиками пальцев деревянной, набухшей от воды рамы).
— Их? — Игнатий вздохнул. — Мармедонов. Вот ведь заразы горластые!
«Марме…»
Дмитрий (уже безо всякого удивления) увидел, как оконная ручка повернулась сама собой и прямоугольникфорточки прижался, словно приклеился к раме, вновь наглухо запечатывая квартиру.
Крик затих.
И капли снова глухой дробью застучали по жестяному выступу карниза. И голоса, далёкие, приглушённые расстоянием и двойными стёклами голоса, простые, тысячу раз уже слышанные голоса поздних прохожих донеслись, долетели с улицы.
Словно из другого мира.
«Из другого. Другого?»
— Всё-таки я… пожалуй… поем немного.
— Хорошо, — согласился Игнатий.
Дмитрий заснул поздно.
Часа в три ночи.
В ту ночь ему снился сон.
Длинный, затянутый до безобразия, словно гриппозный кошмар, бессвязный, комканый, лоскутами рвущийся, умирающий и в кружении сплетающихся обрывков снова возрождающийся сон.
Сон, пропитанный кислый запахом больной испарины. Склеенный липкой слюной, с уголка рта сползающей на подушку. Спутанный волосяными прядями. Пряхами-мойрами сплетённый, и под ножницами — разрыв, узел за узлом, тянется, тянется. Тянет, темнотою, по горло залитый — и единым движением, волна к горлу, волна на вдох.
Не дышать. Там, внутри, рёбра так тесно сплетаются. Нет места для лишнего вдоха. Для сердца — и то нет.
Снились ему гномы в чёрных остроконечных колпаках. Гномы с длинными, огненно-красными бородами. Сверкающими глазами-изумрудами (может, и вправду камни в глазницы им вставили?).
Гномы летали по воздуху, проносились прямо у него над головой и бархатные чёрные, золотыми нитями расшитые туфли их едва не задевали его волосы.
Наряды гномов (длиннополые, бесформенные — то ли плащи, то ли мантии), тёмно-синие, усыпанные белыми, вспыхивающими, переливающимися звёзда-ми, широкими крыльями распластались по воздуху, сплетаясь друг с другом в томительно-долгом кружении.
Гномы тянули к нему руки. Пальцы их, длинные, узловатые, словно судорогой скрюченные и изломанные, тряслись и дёргались непрестанно, царапая плотный, тяжёлый воздух.
Они раскрывали рты, губы растягивались и дрожали, как будто они кричали что-то, но крик их не был слышен.
И это молчание, эта тишина в тёмных кругах судорогой сведённых ртов была особенно страшной.
Если бы хоть один звук, пусть такой же резкий и давящий, как и тот, что услышал он вечером на кухне, если бы хоть какая-то волна, какое-то движение воздуха дошло до него — не так колотилось бы сердце, и не таким бы тяжёлым было дыхание.
И полёт этот, беззвучный и нескончаемый, тёмной воронкой тянул его за собой, затягивал, завораживал, болотной хваткой держал взгляд в самом центре очерченного звёздными плащами круга.
«Я пойду за тобой» прошептал Дмитрий. «Только ответь. Я пойду за тобой».
Он боялся этой тишины и боялся того, что она может закончиться, прерваться пока ещё неведомым ему, но таким же пугающим видением.
Он уже знал, что в этой квартире, где четыреста девяносто семь невидимых ему комнат, не только за каждым углом, стеной, дверью, но и за каждым движе-нием, шагом и даже звуком может таиться прорвавшаяся, пробравшаяся или просто пришедшая из потусторонних, подземных или надмирных пространств явь, которая в земном его сознании отразится лишающим разума, губительным видением.
Не двигаться. Не говорить. Не дышать.
Отчего-то именно теперь, этой ночью, в этом сне увидел он ту узкую, ненадёжную, над топкой бездной проложенную тропинку, гать из хлипких досочек, что может привести (если только выдержит шаги его) к спасению.
Покой.
Здесь нужны закрытые глаза. Можно глядеть только внутрь.
Если только одна темнота, которая спасает. Та темнота, что внутри.
«Мне не одолеть их».
Не разоблачить их обман. Не разгадать их фокусы. Не пересчитать их.
Слишком много. Слишком много комнат.
Если только удастся закрыть глаза.
Он проснулся поздно.
День был солнечный. Лучи прошли сквозь тонкую щель между занавесками и пылинки серебрились в ярком полуденном свете.
Дмитрий вздохнул и потёр виски.
Посмотрел вверх, потом по сторонам.
Сон исчез без следа. Впрочем, разве в какой-нибудь спальне найдётся обрывок чьего-нибудь ушедшего сна?
