— Мне никогда не снились свиньи.
— Сделай милость, не перебивай меня. Если кому-то снится свинья, это скорее хороший, чем плохой знак, ведь Бессознательное гораздо старше монотеистической культуры. На самом деле, ее и монотеистической-то нельзя назвать. Более того, один из моих коллег выяснил, что анатомически свинья похожа на человека больше, чем какое-либо другое млекопитающее; лягушка, конечно, похожа in potentia, но вопрос психической потенциальности в символизме столь огромен и сложен, что я могу только упомянуть его здесь. Индейцы Северной Америки верили, что появление свиньи во сне предвещает клану огромную удачу, они часто изображали свинью в образе существа, приносящего дождь, орошающего землю и обещающего добрый урожай. В «Бестиарии» Ульриха Ламмердорфа из Кайтельбёрна есть косвенное упоминании свиньи как водоноса, хотя выбранная им в качестве иллюстрации балтийская легенда о маленькой Анне и свинье ведьмы в данном случае не слишком уместна. Более значительно…
Ворчливый голос становился все тише, удалялся. Затем пришел сон — по крайней мере, свет померк, и в надвигающихся тенях становилось все сложнее различать старика. Наконец он совсем исчез. Мое сознание начало погружаться в теплое, дружеское забвение, и я услышал, как бестелесный голос прошептал:
— Мертвые вернулись из Иерусалима, где не нашли то, что искали. Сколько пустой болтовни!
До меня донесся угасающий звук приглушенного, далекого смешка.
* * *
Когда я проснулся, головная боль прошла. Я поднялся с пола и, спотыкаясь, выбрался из Адельминой комнаты. Тут же до меня донесся шум — что-то вроде приглушенных взрывов — раздававшийся откуда-то снаружи. Затем — какофония голосов, кричащих и сыплющих проклятиями. Мне показалось, что я уловил отблеск огня.
Теперь раздавались крики, полные боли стоны и грубая, отрывистая брань. Голоса приближались. В страхе заржала лошадь. Выстрел. Дружный грохот армейских сапог. Надо выбираться отсюда! Не оставалось времени ни на что, кроме бегства! Снаружи загремели новые выстрелы, прозвенел мучительный детский вскрик. Господи, неужели они стреляют в детей?
В коридоре я увидел темный взъерошенный силуэт, бегущий прямо на меня; руки махали, ноги выписывали нелепые коленца. Ступни казались очень большими.
— Стой, стой!
Это был профессор Бэнгс.
— Прочь с дороги! — заорал я.
Его лицо перекосилось от ужаса, глаза дико вращались, седые космы волос торчали, как проволока.
— Моя Unus Mundus Cubicus — она полностью разрушена! Труд всей моей жизни…
— Она и так была разрушена, ты, старый тупица!
— Ты должен мне помочь!
Секунду я пристально разглядывал его. Внезапно он показался мне таким старым. Профессор ссутулился, согнулся от физической усталости и эмоционального пресыщения, в которое с годами превращается излишне богатый опыт. И все-таки…
— Какой сегодня день? — спросил я у него.
— Пятница, — прошипел профессор, брызгая слюной. — Пятница, второе! Второе число!..
— В сторону! — крикнул я, сметая с пути профессора Бэнгса. Он ударился о стену и клубком перепутанных конечностей сполз на пол. Желтоватая гравюра в тяжелой позолоченной раме, гласящая «Любовь заперта на ключ», сорвалась с крюка и, падая, ударила профессора по затылку. Он коротко застонал, его глаза закрылись. Я побежал вниз, по узкой лестнице, на второй этаж, потом на первый, кубарем слетел с парадных ступеней, ведущих в прихожую замка Флюхштайн. Спотыкаясь и скользя по черно-белому мрамору, я добрался до дверей и вырвался наружу. На улице царила тишина, но все фонари были разбиты, и землю усыпали осколки матового стекла. Лаяла собака. Откуда-то издалека доносился звук бегущих ног.
— Вот ты где!
Я волчком повернулся вокруг своей оси — и увидел Адельму, стоящую в нескольких ярдах от меня. В руках она держала горящий факел, и в причудливом золотисто-оранжевом свете огня ее лицо казалось призрачным. Она тяжело дышала.
— О, Хендрик, — прошептала Адельма. — Я искала тебя повсюду!
— Что? Что случилось?
— Со всеми происходит что-то ужасное! Ты знаешь, в чем дело?
— Нет. Мы выберемся из этого кошмара, Адельма. Вместе.
— Это невозможно! Выхода нет!
— Я люблю тебя.
Она подняла пылающий факел высоко в воздух.
— Любишь ли? — Адельма пристально вглядывалась в мое лицо, как будто искала доказательств противоположного.
— Ты знаешь, что да.
— Я больше ничего не знаю. Хендрик… мой отец…
— Где он? — спросил я.
— Я отведу тебя к нему. Пожалуйста, надо торопиться!
— Адельма, подожди…
— Держись прямо за мной. Некоторые солдаты занялись разбоем, они насилуют и убивают.
— Я защищу тебя! — заявил я, пытаясь сдержать нервную дрожь в голосе.
— Я беспокоюсь о тебе.
— Обо мне? Но почему?
— Если мне не изменяет память, не так давно ты щеголял в женской юбке. Ради Бога, пойдем же!
Она развернулась и, пошатываясь, двинулась в ночь.
На краю города стоял маленький полуразрушенный коттедж, окруженный сломанным деревянным забором. Сад зарос могучими сорняками и ежевикой. Следуя совету Адельмы, я шел за ней по пятам. Мы пробирались по темным улицам, осторожно перешагивали через тела, иногда поскальзывались в лужах крови, уклонялись от встреч с одинокими, орущими во всю глотку солдатами и, наконец, целые и невредимые, добрались до заброшенных полей, граничащих с городской свалкой. Узкая, извилистая тропинка привела нас сюда, в это покинутое место, где, по словам Адельмы, прятался граф Вильгельм. Мы медленно подошли к дому, и девушка открыла старую дубовую дверь. Петли душераздирающе завизжали. Адельма бросила горящий факел в кусты.
— Папа? Ты здесь?
— Да, — ответил слабый, хриплый голос.
Мы вместе вошли внутрь. Дверь за нами захлопнулась.
— Почему нет света? — спросил я. — Я ничего не вижу.
— Он не хочет, чтобы ты видел, — прошептала Адельма. — Ведь так, папа?
— Да…
Послышалось приглушенное рыдание.
— В чем дело, граф?
— Я стал старым. Старым!
Неожиданно в комнате вспыхнул свет — и я задохнулся. Граф Вильгельм сидел в кресле у дальней стены. Обхватив колени руками, он прижимал их к груди. Его лицо было сморщенным и дряблым, из носа и ушей торчали пучки грубых седых волос. Тонкая струйка слюны стекала из уголка рта и капала на провисшие, морщинистые складки кожи, бывшие когда-то двойным подбородком.
— Посмотри на меня, Хендрик! — прохрипел граф. — Что произошло?
— Он говорит, что не знает, — тихо ответила Адельма. — Наверное, никто не знает.
Она начала всхлипывать.
— Со мной этого еще не случилось, — сквозь слезы бормотала девушка. — Но, не сомневаюсь, случится. И я тоже стану старой! Будешь ли ты тогда любить меня, Хендрик? Будешь ли желать меня, когда мои налитые груди сморщатся и усохнут? Когда моя упругая щель превратится в вялую, дряблую дыру?
— Этого не случится, Адельма. Я обещаю.
— Моя страсть по-прежнему пылает, Хендрик. Но я высохну и сгнию, как все остальные, и ты с отвращением бросишь меня.
— Никогда!
— Разве такое возможно?
— Потому что я люблю тебя, Адельма.
— И что из того?
— Все. Я скоро объясню тебе.
— О, Хендрик, что теперь со мной будет?
— Мне не меньше девяноста, — раздраженно вмешался граф Вильгельм. — А профессор Бэнгс уже наверняка умер или сошел с ума после крушения этой Unus Mundus, как-ее-там. Миссис Кудль определенно мертва, ведь она появилась в замке Флюхштайн еще при моем отце. И кто теперь будет готовить нам обеды? Вот что я хочу знать! Может, мы и превратились в сушеные ископаемые, но есть-то нам по-прежнему надо!
— Хватит про миссис Кудль! — вскричал я, ужаленный словами графа.
— Что же нам делать? — спросила Адельма.
— Я скажу тебе, что. Выбираться отсюда. Бросим все это.
— А что с папой?
— О, забудьте обо мне, — пробормотал граф Вильгельм.
— Придется вернуться за вами, — сказал я. Он печально покачал морщинистой головой.
— Нет, слишком поздно. Увези отсюда Адельму, мой мальчик. Спаси ее.
Я ожидал, что Адельма, охваченная шоком и, быть может, горем, будет возражать. Однако она заговорила живым, деловым тоном:
— Значит, решено. Хендрик, ты слышал, что сказал папа. Уходим немедленно.
— Вы уверены? — обратился я к графу.
— Совершенно, — несчастно ответил он.
— Ты простишь, если я не поцелую тебя на прощание?.. — осведомилась Адельма.
Граф Вильгельм медленно кивнул:
— Учитывая мое состояние, это было бы просто омерзительно. Я понимаю. Ради Бога, Хендрик, идите!
В последний раз оглянувшись на графа, мы вышли из комнаты и скользнули в ночь. Я слышал треск одиночных выстрелов, иногда далекий, полный ужаса крик, но поблизости никого видно не было. Выйдя из сада на улицу, я беспокойно посмотрел по сторонам. Мы шли как можно быстрее и как можно спокойнее.
