— Что же нам делать? — спросила Адельма.
— Я скажу тебе, что. Выбираться отсюда. Бросим все это.
— А что с папой?
— О, забудьте обо мне, — пробормотал граф Вильгельм.
— Придется вернуться за вами, — сказал я. Он печально покачал морщинистой головой.
— Нет, слишком поздно. Увези отсюда Адельму, мой мальчик. Спаси ее.
Я ожидал, что Адельма, охваченная шоком и, быть может, горем, будет возражать. Однако она заговорила живым, деловым тоном:
— Значит, решено. Хендрик, ты слышал, что сказал папа. Уходим немедленно.
— Вы уверены? — обратился я к графу.
— Совершенно, — несчастно ответил он.
— Ты простишь, если я не поцелую тебя на прощание?.. — осведомилась Адельма.
Граф Вильгельм медленно кивнул:
— Учитывая мое состояние, это было бы просто омерзительно. Я понимаю. Ради Бога, Хендрик, идите!
В последний раз оглянувшись на графа, мы вышли из комнаты и скользнули в ночь. Я слышал треск одиночных выстрелов, иногда далекий, полный ужаса крик, но поблизости никого видно не было. Выйдя из сада на улицу, я беспокойно посмотрел по сторонам. Мы шли как можно быстрее и как можно спокойнее.
— А где Малкович и доктор Фрейд? — прошептала Адельма, озвучив мысль, уже давно вертевшуюся на задворках моего сознания. Я не мог даже вспомнить, когда в последний раз видел их. Потом вспомнил.
Я подрался с гнусным Малковичем, пытавшимся совокупиться с Адельмой; правда, наверное, сейчас не самый подходящий момент, чтобы напоминать ей. Присутствовал ли при этом доктор Фрейд? Несомненно, да, он долго колотил меня своей прогулочной тростью, злобное животное. Но когда я проснулся ото сна с Труди Меннен в сон с древним мудрецом, а потом, соответственно, из этого сна — в ночь бунта и ископаемого графа, ни Малкович, ни доктор Фрейд больше не показывались. Я не сомневался, что покинутый мной после нападения профессора Бэнгса замок Флюхштайн был пуст. Так куда же они делись?
Размышляя обо всем этом, я внезапно обнаружил, что остановился и, не шевелясь, втягиваю носом морозный ночной воздух.
— Адельма! Что это?.. Что?
Что я уловил, помимо запахов порохового дыма и страха? Нечто кислое и горячее, словно расплавленный металл? Со странным привкусом несвежего печева… нечто, что щипало глаза…
— Адельма!
Действительно ли я слышал этот крик? Да, но голос казался очень слабым и призрачным.
Мы одновременно развернулись — и увидели далекий огненный шар, пылающий красно-желтыми огнями на фоне темного неба, заглатывающий кислород и быстро взмывающий все выше и выше…
Огонь! Вот что я почувствовал. Пожар. Но что горит? Не металл, как я сначала подумал, а дерево. Коттедж! Тут я вспомнил, как Адельма, прежде чем войти внутрь, выбросила свой горящий факел в кусты, безмозглая девчонка. Она подожгла весь дом! Неожиданно я увидел толпу, человек пятьдесят-шестьдесят, кричащих и яростно завывающих. Воздетые руки размахивают импровизированным оружием — палками, мотыгами, лопатами, метловищами и совершенно неуместными здесь формочками для желе.
— Вот он!
— Беги! — крикнул я Адельме. — Возвращайся в замок Флюхштайн, как можно быстрее!
— Но Хендрик…
— Им нужна не ты, им нужен я! Делай, как я говорю! Встретимся там. Давай!
Подождав, пока она не скроется из виду, я повернулся и припустил по ближайшей боковой улочке. Поскользнувшись на неровной мостовой, неуклюже ударился о стену и ободрал руку. Кожа порвалась и сморщилась. Проход был узким, и, посмотрев вверх и различив тонкую полоску черного неба, я ощутил себя в ловушке, со всех сторон окруженным отвесными стенами. Не мог же я так далеко уйти от поросшей низким кустарником городской свалки? Как будто город и его окраины слились, одно завернулось в другое, и я потерял всякую ориентацию. Ноги не хотели мне повиноваться. Казалось, я бреду через липкую болотную грязь. Мое сердце вырывалось из груди.
Неожиданно я услышал лязгающий жужжащий звук и, обернувшись, увидел приближающегося мальчика на велосипеде. Лучшие дни машины, несомненно, миновали. Тонкие грязные ноги нажимали на педали — и велосипед трясся и покачивался. Но, по крайней мере, он действовал.
— Стой! — завопил я, властно, как я надеялся, поднимая руку.
— Не могу! — вскрикнул мальчик, но, когда он попытался объехать меня, я схватил его за воротник рваной грязной курточки. Он сполз с седла и чуть не упал.
— Чего тебе надо? — запыхавшись, спросил ребенок. — Я тороплюсь!
— Я хочу твой велосипед.
— Ну, это не получится.
— Почему?
— Потому что он не мой.
— А чей же?
— Понятия не имею. Я его стащил.
— В таком случае, я стащу его у тебя.
Внезапно испуганные глаза мальчика расширились и едва не выскочили из орбит. Его рот открылся. Он ткнул в меня тонким, дрожащим пальцем.
— Ты… ты — это он! Тот псих, которого все ищут!
— Забудь об этом.
— Ты сделаешь со мной что-нибудь противоестественное?
— Конечно, нет. Как тебя зовут?
— Юри.
— Ну, Юри, дашь мне свой велосипед?
— Я же сказал тебе, что он не мой.
— Дашь? — повторил я.
Мальчик на секунду задумался, потом сказал:
— Две сотни золотых крон — и он твой.
— У меня нет двух сотен золотых крон.
— Хорошо, сто. Это ведь справедливо, верно?
— Ста тоже нет. Вообще-то, у меня нет ни одной кроны.
— В таком случае, отвали.
Он попытался снова вскарабкаться на сиденье, но я сгреб его за плечо и стащил обратно. Он начал колотить меня по груди маленькими, слабыми кулачками.
— Мне необходим этот велосипед! — вскричал я.
— Зачем?
— Затем, что за мной гонится разъяренная толпа. Ты их не слышишь? И если я как можно скорее не окажусь в замке Флюхштайн…
Внезапно мальчик прекратил лягаться.
— Замок Флюхштайн? — переспросил он. — Да.
— Что же ты раньше не сказал? Там живет Адельма, верно? А друг Адельмы — мой друг. Вот, забирай велик — быстрее, быстрее же, я их слышу! Они приближаются!
— Ты знаешь Адельму? — меня внезапно охватило любопытство.
Мальчик дерзко ухмыльнулся.
— Во всех смыслах этого слова! — ответил он. Потом подмигнул и облизнулся. — Намек понял?
— Думаю, да. В твоем возрасте это омерзительно.
— Так тебе нужен велосипед или нет? Я обойдусь и без твоих наставлений. Только не говори мне, что сам не поимел ее! Мы все её поимели.
— Что?
— Слушай, бери велик и проваливай!
— А ты? — спросил я.
— Так ведь они жаждут не моей крови!
Кивнув, я взгромоздился на старинный драндулет и, отчаянно крутя педали, покатил прочь. На мгновение обернувшись, я увидел стоящего посреди улицы мальчика. Его палец был воздет в непристойном жесте.
Когда я, наконец, добрался до замка Флюхштайн и, измотанный и подавленный, вскарабкался по лестнице в свою комнату, за дверью обнаружились доктор Фрейд, Малкович и Адельма. Они сидели в креслах. На отталкивающем лице Малковича блуждало мечтательное выражение, а доктор Фрейд говорил монотонным, дрожащим голосом:
— Правда, моя сестра Ханна была довольно одаренным музыкантом и играла в струнном отделении Штутгартской филармонии, но позже она вступила в эзотерическую каббалистическую секту, призывавшую своих членов к опасным аскетическим мероприятиям — например, к частым постам и жестоким епитимьям, накладываемым на себя. И во время такой епитимьи — сейчас неподобающее время и место для описания ее характера — бедняжка Ханна повредила лоно и не могла больше правильно держать свой инструмент, не испытывая при этом мучительной боли. Как-то раз она потеряла сознание во время исполнения Меркенбергеровской «Интерлюдии в фа-минор» — от боли, не от скуки — и была вынуждена уйти из филармонии. С тех пор Ханна никогда не играла на виолончели…
— Где, черт побери, вы прохлаждались? — воскликнул я.
Доктор Фрейд взглянул на меня, раздраженный, что его прервали.
— Я скрашиваю время ожидания вас, Хендрик, рассказывая Малковичу и Адельме кое-что из превратностей моей долгой жизни.
— Я уже слышал эту историю, — так же раздраженно ответил я.
— Я рассказываю ее им, а не вам.
— Малкович тоже ее слышал.
— А я — нет, — с упреком заметила Адельма.
— Кроме того, — агрессивно вставил Малкович, — мне нравится слушать ее снова, и снова, и снова. Где прохлаждались вы, если уж на то пошло?
— Обежал полгорода, спасался от толпы убийц, намеренных разорвать меня в клочки, выслушивал оскорбления от мальчика на велосипеде… о, это слишком долгая история, чтобы вдаваться в подробности.
Доктор Фрейд медленно покачал головой.
— Какая невоспитанность! В мире не осталось ни учтивости, ни хороших манер.
— Я бы сказал, что преследование и нападение множества сумасшедших мясников — это более чем плохие манеры!
