Улыбка сошла с лица Кедрина. Он помрачнел, сунул руки в карманы:
– Ну что, Аника-воин, отлежался?
Председатель по-прежнему пошатывался и стонал.
– Чего бормочешь? – повысил голос секретарь. – Я спрашиваю – отлежался?
Тищенко кивнул головой и всхлипнул.
– Вот и хорошо, – Кедрин облегченно вздохнул, надвинул на глаза кепку, – давай топай за нами. Живо.
И повернувшись, зашагал к изгороди.
Мокин погрозил председателю кулаком и поспешил за секретарём. Тищенко отпустил косяк, качнулся и поплёлся следом.
Через час, хрустя мокрыми, слабо дымящимися головешками, Кедрин забрался на фундамент правления, поправил кепку и молча оглядел собравшихся.
Они стояли кольцом вокруг пепелища – бабы со скорбными лицами, в платках, в плюшевых пиджаках и фуфайках, кудлатые окаменевшие мужики в ватниках и белобрысые ребятишки.
Кедрин махнул рукой. Толпа зашевелилась, и Мокин вытолкнул из неё Тищенко. Председатель упал, растопырив руки, тяжело поднялся и полез через головешки к секретарю. Кедрин ждал, сцепив за спиной руки.
Вскарабкавшись на крошащиеся кирпичи, Тищенко стал в трёх шагах от Кедрина – грязный, опалённый, с чудовищно распухшим лицом. Секретарь помедлил минуту, скользнул глазами по выжидающе молчащей толпе, потом поднял голову и заговорил:
– Корчевали. Выжигали. Пахали. Сеяли. Жали. Молотили. Мололи. Строгали. Кололи. Кирпичи клали. Дуги гнули. Лыки драли. Строили… И что же? – Он прищурился, покачал головой. – Кадушки рассохлись. Плуги сломались. Цепи распались. Кирпичи треснули. Рожь не взошла…
Маленькая баба в долгополом пиджаке, стоящая возле набычившегося Мокина, всхлипнула и заревела.
Кедрин вздохнул и продолжал:
– Вздумали крышу класть шифером – дор сгнил. Захотели класть дором – шифер потрескался…
Высокий седобородый старик крякнул и сокрушительно качнул головой.
– Заложили фундамент – дом осел. Высушили доски – покривились. Печь затопили – дым в избу пошел. Ссыпали картошку в подпол – вся помёрзла…
Другая баба заплакала, закрыв лицо руками. Белобрысый сынишка ткнулся в её зелёную юбку, заревел.
Тищенко беззвучно затрясся, втянув голову в плечи.
– А лошадь запрягли – гужи лопнули. А сено повезли – воз перевернулся…
Скуластый мужик жалобно потянул носом, скривил дёргающийся рот.
Кедрин снова вздохнул:
– И не поправить. И не повернуть. И не выдернуть.
В толпе уже многие плакали, вытирали слёзы.
Кедрин уперся подбородком в грудь, помолчал и вдруг вскинул вверх бледное, подобравшееся лицо, полоснул толпу загоревшимися глазами.
– А братья?! А соседи? А работа каждодневная? В Устиновском нархозе брёвна в землю вогнали, встали на них, руки раскинули и напряглись! Напряглись! В Светлозарском – грабли, самые простые грабли в навоз воткнули, водой окропили – и растут! Растут! А усть-болотинцы?! Кирпич на кирпич, голову на голову, трудодень на трудодень! И результаты, конечно, что надо! А мы? Река-то до сих пор ведь сахара просит! Поля, что – опять хером пахать будем?! Утюгу кланяться да на ежа приседать? Оглядываться да на куму валить?! Крыльцо молоком промывать?!
Толпа насторожилась.
– Моё – на моём! Его – на его! Её – на её! Ихнее – на ихнем! Но наше, наше-то – на нашем! На нашем, ёб вашу мать!
Толпа одобрительно загудела. Седобородый старик затряс бородой, заблестел радостными, полными слёз глазами:
– Правильно, сынок! На беспалую руку не перчатку надобно искать, а варежку! Так-то!
Кедрин сорвал с головы фуражку, скомкав, махнул над толпой:
– Раздавить – не сложно! Расплющить – сложнее!
– И расплющим, родной! – заголосила толстая баба в рваном ватнике. – Кровью заблюём, а расплющим!
– Рааасплюющииим! – заревела толпа.
– Вы же радио слушаете, газеты читаете! – кричал секретарь, размахивая фуражкой. – Вам слово сказать – и маховики закрутятся, руку приложить – и борова завоют!
– И приложим, ещё как приложим! – заревели мужики.
– У вас бревно поперек крыши легло!
– Повернёёооом!
– Говно в кашу попало!
– Вынееем!
– Творог на пол валится!
– Подберёёооом!
– Репа лебедой заросла!
– Прополеееем!
– Прополем, милай, прополем! – завизжала все та же толстая баба. – Я те так скажу. – Она выскочила из толпы, потянулась заскорузлыми руками к Кедрину: – У меня семеро дитёв, две каровя, телушка, свинья, подсвинок, гуси да куры! И сама-то не блядь подзаборная – чаво морщины считать! Коль спину распрямили – руки гнуть, чугуны таскать, да лбом стучаться заслужила! А коль не потворствовать – пересилим! Выдюжим!
– Выыыдюжиииим! – заревела толпа.
Хромой чернобровый старик протиснулся вперёд, размахивая руками, захрустел головешками:
– Я башкой стену проломил, под танк клешню сунул и вот, – трясущейся рукой он вцепился в отворот пиджака, тряхнул гроздью тусклых медалей, – получил и помню, как надо. Не о себе печёмся, а коль хватит – запрягём да поедем!
И всхлипнув, вытянул жилистую шею, заголосил по-бабьи тонко:
– Поедиииим! А то ишь! Прикипели! Запаршивели! Нееет! Раскуем! Захотиииим!
– Захотим! – зашумели вокруг.
Кедрин обвёл толпу радостно слезящимися глазами, тряхнул головой и поднял руку. Толпа затихла.
Он смахнул слёзы, проглотил подступивший к горлу комок и тихо проговорил:
– Я просил принести полведра бензина.
Толпа расступилась, пропуская мальчика в рваном ватнике и больших, доходящих ему до паха сапогах. Скособочившись, склонив набок стриженую голову, он нёс ведро, наполовину наполненное бензином. На ведре было коряво выведено: ВОДА.
Пробравшись к фундаменту, мальчик протянул ведро секретарю. Тот подхватил его, поставил рядом, не торопясь достал из кармана спички.
Толпа ждала, замерев.
Кедрин чиркнул спичкой, поднёс её к лицу и, пристально разглядывая почти невидимое пламя, спросил:
– Откуда ведёрко?
Мальчик, не успевший юркнуть в толпу, живо обернулся:
– У дяди Тимоши в сенях стояло.
Кедрин многозначительно кивнул, повернулся к понуро стоящему Тищенко:
– Дядя Тимоша, это твоё ведро?
Председатель съежился, еле слышно прошептал разбитыми губами:
– Моё… то есть наше. С фермы. Поили из него.
Секретарь снова кивнул и спросил:
– А как ты думаешь, дядя Тимоша, вода горит?
Тищенко всхлипнул и замотал головой.
– Не горит, значит?
Давясь слезами, председатель снова мотнул головой.
Кедрин вздохнул и бросил догорающую спичку в ведро. Бензин вспыхнул. Толпа ахнула.
Тищенко открыл рот, качнулся:
– Тк ведь…
Кедрин обратился к толпе:
– Что написано на ведре?
– Водаааа!
– Вода – горит?
– Неееет!
– Кого поили из этого ведра?
– Скооооот!
– Скот – это засранные и опухшие?
Дaaaa!
– Вода – горит?
– Неееет!
– Этот, – секретарь ткнул пальцем в сторону Тищенко, – засранный?
Дaaaa!
– Опухший?
Дaaaa!
– Кого поили из ведра?
– Скоот!
– Это засранные и опухшие?
Дaaaa!
– Вода – горит?
– Неееет!
– А что написано на ведре?
– Водааааа!
– А этот – засранный?
Дaaaa!
– Опухший?
Дaaaa!
– Так кто же он?
– Скооот!
– А что написано на ведре?
– Водаааа!
– Ну, а вода – горит?! – оглушительно закричал секретарь, наливаясь кровью.
– Нееееет!
– А этот, этот, что стоит перед вами, – кто он, кто он, я вас спрашиваю, а?!
Стоящие набрали в лёгкие побольше воздуха и выдохнули:
– Скооооот!
– А что написано на ведре?!
– Водаааа!
– Ну, а вода, вода-то горит, я вас спрашиваю?! – Секретарь трясся, захлебываясь пеной.
– Неееет!
– Кого поили из ведра?
– Скоооот!
– Значит – этого?
– Дaaaa!
– Поили?
– Дaaaa!
– Поят?
– Дaaaa!
– Будут поить?
– Дaaaa!
– Сейчас или завтра?
Толпа непонимающе смолкла. Мужики недоумевающе переглядывались, шевелили губами. Бабы испуганно шептались.
– Ну, что притихли? – улыбнулся Кедрин. – Сейчас или завтра?
– Сейчас, – робко пискнула какая-то баба и тут же поправилась: – А мож, и завтря!
– Значит – сейчас? – Улыбаясь, Кедрин разглядывал толпу.
– Сейчас! – прокричало несколько голосов.
– Сейчас?
– Сейчас!
– Сейчас?!
– Сейчааас! – заревела толпа.
– Поить?
– Поиииить!
– Да?
– Дaaaa!
Секретарь подхватил ведро и выплеснул на председателя горящий бензин. Вмиг Тищенко оброс клубящимся пламенем, закричал, бросился с фундамента, рванулся через поспешно расступившуюся толпу.
Ветер разметал пламя, вытянул его порывистым шлейфом.
С невероятной быстротой объятый пламенем председатель пересёк вспаханное футбольное поле, мелькнул между развалившимися избами и полёгшими ракитами и скрылся за пригорком.
Среди общего молчания раздался сухой и короткий звук ломающихся досок. Звук повторился.
Толпа зашевелилась и испуганно расступилась вокруг Мокина. Сопя и покрякивая, он старательно крушил сапогами брошенный в грязь ящик.
