В другом баре беру бутылку «гролша» и вдруг замечаю, что у них есть пирожки с дурью. Пробую раз. Потом второй. Парень за стойкой советует быть поосторожней, но я только смеюсь и беру еще. В голове прилично шумит.
Догоняет уже на выходе, и тут мне становится совсем тошно.
Эти хиппари пытались меня отравить. Меня, гребаного полицейского. Натравлю на них голландскую полицию, чтобы прикрыли раздолбаев. Останавливаюсь, пошатываясь, у дороги. Переходить не хватает духу — со всех сторон мчатся трамваи, велосипедисты, а тут еще совсем близко канал, и я в таком состоянии… вот же сволочи эти голландцы…
…и почему только ЕЭС не прикроет эту лавочку…
Меня заносит в какой-то узкий переулок… я на кого-то натыкаюсь… кто-то кричит, но я продолжаю идти, словно в гребаном кошмаре, где ты не смеешь оглянуться. Возвращаюсь в отель. Блейдси лежит на кровати в своей комнате, смотрит телевизор. Иду в сортир, меня проносит, и теперь я вижу — там что-то есть. Смотреть не могу. Сижу, успокаиваюсь, потом иду к Блейдси.
Он лежит лицом к стене и бубнит, так что я слышу только голос, но плохо разбираю слова. Похоже, мой приятель в стельку пьян. Выясняется, что он встретил трех парней из Лондона, и они нарезались по полной. Мы треплемся о том о сем, пока речь не заходит о музыке. Я упоминаю, что мне нравятся «Мотаун», Марвин, «Смоки» и тому подобное; вернее, нравились, пока до меня не дошло, что держать дома музыку черножопых есть признак слабости, и тогда я выбросил все альбомы.
Голос Блейдси звучит в моей затуманенной голове высоким непрекращающимся писком.
— Как же это тебе, расисту, может нравиться «Мотаун»? — завывает он. — То есть, я хочу сказать, как ты можешь быть расистом и любить Марвина Гэя[19]?
— Марвин Гэй не черный.
— Что ты говоришь?
— Для меня он не был черным. Черным был тот хер, который его убил. Вот он был гребаным ниггером.
— Но его же убил собственный отец!
— Да. Черный.
Я уже ничего не чувствую. Не чувствую, как встаю, как подхожу к нему, но чувствую, что хватаю Блейдси за горло, и слышу, как он кричит:
— Что ты делаешь, Брюс? Это же я! Я!
Я знаю, что это он, но хочу придушить придурка, выбить из него дерьмо, перекрыть ему кислород. Ради его же блага.
Всех не спасешь
Парень на мосту
Убивать легко
Почему же спасать так трудно
Остановить их
Остановить его
Стены дрожат от крика, и я выпускаю ее из рук… его шею…
Ну, каково оно?
Когда я выхожу, он все еще лежит на кровати, потирая свою тощую гусиную шею и хватая ртом воздух.
Не могу поверить. Я напал на Блейдси. Моего приятеля. Моего спутника. Брата Блейдса. Товарища. Друга. Спускаюсь по узкой лесенке, прохожу мимо недовольного блондина за стойкой. Из-под фонарного столба мне улыбается потертая уличная сучка. Захожу в бар и заказываю «хайнекен». Из головы не выходит Блейдси, этот жалкий пришибленный мудак, которому так мало надо и который не понимает, какую злость пробуждают его отношение к жизни и манеры в нас, остальных, которым в этом мире никогда и ничего не бывает достаточно.
Сажусь на стул; в груди что-то стучит. Руки дрожат, в ушах звенят голоса, говорящие на непонятном языке, но по их тону ясно — ничего хорошего они не сулят.
Блейдси. Я должен вернуться к Блейдси.
Блейдси.
Чем дольше наша дружба, тем сильнее овладевает мной стремление унизить и уничтожить это жалкое создание. Он должен понять, кто он такой на самом деле. Должен почувствовать, осознать и признать свою неадекватность как представителя человеческой расы, а признав, совершить благородный жест и отказаться от членства в обществе людей. И я помогу ему.
Но сначала надо ширнуться.
— Ну ты и набрался вчера, брат Блейдси, — говорю я за завтраком трясущемуся, прячущему глаза Блейдси. Выглядит он ужасно, на лице и шее синяки.
— Я… я не помню… проснулся и чувствую…
Он нерешительно умолкает.
— Зато я помню, — сухо замечаю я. — Вернулся в отель под кайфом, а тут ты, чуть живой. Еще бы, весь день развлекался с какими-то парнями из Лондона. В общем, тебя потянуло погулять…
Смотрю на него — слушает, опустив голову.
— Помнишь «Охотничий бар»?
— Не-а… не помню…
— У нас там вышла заварушка с немцами. Потом пришли в отель, и тут ты набросился на меня!
— Боже… ничего не помню… мне так жаль, Брюс! Я был совершенно пьян… я…
Поднимаю брови и неодобрительно качаю головой.
— Да уж точно.
Смотрю на этого несчастного, ничего не понимающего придурка и ухожу, оставляя его, совершенно пришибленного, один на один с горем. Изображаю из себя оскорбленного и отчаливаю за газетой.
Что хорошо в Амстердаме, так это то, что купить здесь «Сан» можно в то же время, когда ее начинают продавать в Британии. Надо только дойти до Центрального вокзала. Я купил «Сан», чтобы посмотреть футбольные новости. По привычке. Футбол — привычка. По-моему, для большинства мужчин футбол является заменителем секса; при том он не столь откровенно вульгарен, как регби, потому что в клубах регби, как всем известно, парни действительно дерут друг друга. Но там другой социальный класс, ведь регби занимаются богатенькие выскочки, выпускники школ для мальчиков. Впрочем, футбол от регби ушел недалеко. Если подумать, большинство ребят приходят в футбол, когда они еще слишком малы, чтобы поглядывать друг на друга. В футболе всегда можно определить, у кого из твоих приятелей нет никакой сексуальной жизни. Такие парни всегда немного слишком отдаются игре.
Впрочем, вообще-то я со всем этим психологическим анализом сам становлюсь похожим на Блейдси. Это ничтожество читает всякое дерьмо вроде «Индепендент» или «Гардиан». Я же по понедельникам всегда беру «Сан» — ради телок на третьей странице и колонки «Голы». Простые радости. Хотя сейчас мне особенно не до них. Здесь я слишком занят игрой в Роджера Мура, чтобы думать о футболе.
Тем не менее забредаю в бар — проанализировать результаты и таблицы — и с изумлением обнаруживаю, что Том Стронак отличился-таки в игре на Ист-Энд Парк, которая закончилась со счетом два — один. После этой победы мы вышли на третье место, обойдя фенианский сброд. Попрощайтесь с Европой, лейтовские пидеры. И вот оно черным по белому: Стронак (74 мин.). За соседним столиком какие-то скаусеры[20] развернули «Миррор». Мне ливерпидеры никогда не нравились, от них прямо-таки воняет уголовщиной. Чувствуется ирландское влияние.
— Как только можно читать такое дерьмо, — говорит один из них, обращаясь ко мне.
— Легко, — улыбаюсь я.
— В Мерсисайде «Сан» читают только слабоумные придурки, — продолжает вещать этот любитель совать нос в чужие дела. — После Хиллсборо, после Балджера[21]…
Меня так и тянет расхохотаться ему в лицо.
— Хотите, я расскажу вам кое-что про скаусеров? — предлагаю я.
— Нам про скаусеров рассказывать не надо, мы сами из Ливерпуля, приятель, — говорит он и встает в полный рост.
— А это заметно, — насмешливо кричу я и тычу в него пальцем. — Все скаусеры — гомики и одеваются соответственно. Как будто из помойки вылезли. Им только в «Бруксайде»[22] и сниматься. Против этого не поспоришь.
— Да у тебя с головой не в порядке, приятель, — резко бросает здоровяк и смотрит мне в глаза.
— Эй, парни, перестаньте, — примирительно говорит его товарищ.
— Что есть, то есть.
Я пожимаю плечами.
— Хватит, Дерм, не заводись. — Тот, что поменьше, поворачивается ко мне. — Ладно, приятель, ты — Джок[23], мы из Ливерпуля. Все здесь по одним делам. — Он обтягивает красную футболку с цитатой из Билла Шенкли[24].
— Мы здесь не по одним делам. И ты меня с собой не равняй.
Я качаю головой.
— Послушай, мы здесь балуемся крэком, выпиваем… да какого хрена… Читай, что хочешь, приятель, мы же просто пошутили.
Парень сильно расстроен, и это хорошо, потому что ему есть от чего расстраиваться — из такого дерьма вылез. Но вот на меня злиться не стоило. Придурок уже давно должен был усвоить: нельзя стрелять в гонца, принесшего дурные вести.
— Вам, чтобы выбраться сюда, наверно, пришлось по чужим карманам шарить или побираться. Так уж у вас заведено. Правила везде одинаковые. И я в отличие от вас говорю то, что думаю.
— Нам плевать, что ты там думаешь!
Рождество совсем близко. Санта Робертсон принес подарки. Дурные вести. Йо-хо-хо! Дурные вести!
— Пусть болтает.
— Я только хотел сказать, что, когда в Ливерпуле случается что-то плохое, вы, мудачье, охуеваете от радости. Для вас это только повод припереться с баннерами на футбол. Сидели бы лучше по домам и сопели себе в две дырки. Нет, вас же так и тянет все опошлить, устроить репетицию для «Бруксайда», показать, что вы самые несчастные.
