В Голландии бомжей не разрешают, то же, возможно, и в Копенгагене. А вот в Париже можно быть бомжом – в Париже к бомжам относятся с огромным уважением и редко отказывают им в нескольких франках. – В Париже имеются разнообразные классы бомжей, у бомжа классом повыше есть собака и детская коляска, в которой он хранит все свои пожитки, а те обычно состоят из старых «Франс-Суаров», тряпья, жестяных банок, пустых бутылок, сломанных кукол. – Такой бомж иногда располагает возлюбленной, которая везде следует за ним, его собакой и коляской. – Бомжи пониже не владеют ничем, они просто сидят на берегах Сены, ковыряя в носу на Эйфелеву башню. —
У бомжей в Англии английский выговор, а от этого они кажутся странными – бомжей из Германии они не понимают. – Америка – отчизна бомжества. —
У американского бродяги Лу Дженкинза из Аллентауна, Пеннсильвания, во «Фреде Банце» на Бауэри взяли интервью. – «Зачем вам все эти сведья, вам чего вообще?»
«Насколько я знаю, вы были сезонником, ездили по всей стране».
«А как насчет дать человеку пару монет на вино, а потом поговорить».
«Эл, сходи за вином».
«Где это будет, в „Дейли Ньюз“?»
«Нет, в книжке».
«Вы чего, детки, тут вообще делаете, то есть вино где?»
«Эл пошел в винную лавку. – Вы же „Гром-птицу“ хотели, нет?»
«Ага».
После чего Лу Дженкинз посквернел – «А что насчет пары монет на ночлежку?»
«Ладно, мы просто хотели задать вам несколько вопросов, типа почему вы уехали из Аллентауна?»
«Из-за жены. – Моей жены. – Никогда не женись. Никогда не искупишь. Ты, в смысле, говоришь, это в книжке будет, чего я тут скажу, э?»
«Валяйте, скажите что-нибудь про бомжей или что-нибудь». —
«Так а чё те про бомжей надо знать? Тут их куча, нынче туговато как-то, денег нет – слушь, а как насчет пожрать хорошенько?»
«Встретимся в „Сагаморе“» (уважаемый бомжатный кафетерий на Третьей и Купер-Юнион).
«Ладно, пацан, большое спасибо». – Он раскупоривает бутылку «Гром-птицы» одним умелым рывком пластиковой пломбы. – Глог, луна восходит блистательно, как роза, пока он большими уродливыми устами жадно глотает, заглогивая в глотку, Шклёп! и выпивка проваливается, а глаза у него вычпокиваются, и он облизывает языком верхнюю губу и говорит «Х-а-х!» И орет «Не забудь, мое имя пишется Дженкинз, Дж-э-н-к-ы-н-з». —
Еще один персонаж – «Говорите, зовут вас Эфрам Фрис из Полинга, Нью-Йорк?»
«Ну, нет, вообще-то, меня зовут Джеймз Расселл Хаббард».
«На вид вы довольно респектабельны для бомжа».
«У меня дед был полковником в Кентаки».
«О как?»
«Да».
«И отчего же вы здесь на Третьей авеню?»
«Я не могу, правда, мне все равно, еще чего, я ничего не чую, мне уже все безразлично. Простите, но – вчера ночью у меня кто-то украл бритву, если вы меня ссудите некоторым количеством денег, я куплю себе „Шик“».
«А включать куда будете? У вас есть такие удобства?»
«Инжектор „Шик“».
«А».
«И я всегда ношу с собой эту книгу – „Правила св. Бенедикта“. Унылая книга, но что ж, у меня в котомке еще одна есть. Тоже, наверное, унылая».
«Зачем же вы ее тогда читаете?»
«Потому что нашел – я ее нашел в прошлом году в Бристоле».
«А что вас интересует? Вас, типа, интересует же что-нибудь?»
«Ну, вот эта другая книга, что у меня там э-э, ндаа, э-э, большая странная книга – не надо вам меня расспрашивать. Поговорите с тем старым негритосом, вон с гармошкой – я ни к чему не годен, мне главное, чтоб оставили в покое —»
«Я вижу, вы трубку курите».
«Ага – табак „Грейнджер“. Хотите?»
«А вы мне книгу покажете?»
«Не, у меня с собой нету, у меня при себе только вот». – Показывает на трубку и табак.
«Можете что-нибудь сказать?»
«Вспышка молнии».
Американскому Бродяге указано на дверь, поскольку шерифы действуют, как сказал Луи-Фердинан Селин, с «Одной дорожкой скользкой и девятью со скуки», ибо, коли нечего делать посреди ночи, когда все ушли спать, они прикапываются к первым же людям, что мимо идут. – Цепляются даже к любовникам на пляже. Они просто ума не приложат, что им с собой делать в этих их полицейских машинах по-пять-тыщ-долларов-каждая с приемопередатчиками Дика Трейси, кроме как прикапываться ко всему, что движется в ночи, а днем ко всему, что вроде бы движется вне зависимости от бензина, власти, Армии или полиции. – Я сам был бродягой, но пришлось бросить году в 1956-м из-за участившихся телевизионных историй о мерзости чужаков с котомками, которые независимо сами по себе проходят мимо – в Тусоне, Аризона, в 2 часа ночи меня окружили три патрульные машины, когда я шел с-торбой-на-горбе сладко выспаться ночью в краснолунной пустыне:
«Ты куда это?»
«Спать».
«Где спать?»
«На песке».
«Зачем?»
«Спальник есть».
«Зачем?»
«Постигать великую природу».
«Ты кто? Дай-ка на документы глянем».
«Я только что провел лето с Лесной службой».
«Платили?»
«Ну».
«Так чего не в отель?»
«Мне больше нравится на воздухе, к тому ж бесплатно».
«Почему?»
«Потому что я бродяг постигаю».
«А чего в них хорошего?»
Им требовалось объяснение моему бродяженью, и они чуть-чуть и привлекли б меня, но я с ними был искренен, и они в итоге почесали в затылках и сказали «Валяй, если тебе так хочется». – Подвезти четыре мили до пустыни не предложили.
А шериф Кошиса разрешил мне спать на холодной глине за Боуи, Аризона, лишь потому, что он об этом не знал. —
Происходит что-то странное, уже и один остаться не можешь в первобытной глухомани (так называемых «первозданных территориях»), вечно прилетает вертолет и что-то вынюхивает, тут маскировка нужна. – Затем они давай требовать, чтоб ты наблюдал за странными летательными аппаратами для Гражданской Обороны, как будто ты способен отличить обычный странный летательный аппарат от любого другого странного летательного аппарата. – Что же до меня, остается единственное – не высовывать носа из комнаты и напиваться, бросить все бродяжество и походные свои устремленья, потому что ни единого шерифа или пожарного лесника ни в одном из новых пятидесяти штатов не отыщется, кто б теперь дал тебе еды приготовить на горящих веточках в камышовой чаще, или скрытом распадке, или где угодно, потому что ему нечего больше делать, только придираться к тому, что видит в пейзаже, если оно движется независимо от армейского полицейского околотка на бензиновой тяге. – Корыстных целей у меня тут нет: я просто ухожу в другой мир.
Рей Рэдемакер, парень, живущий в Миссии на Бауэри, не так давно сказал: «Вот бы все было сейчас так, как в те времена, когда моего отца знали как Джонни-Ходока с Белых Гор. – Он, было дело, выправил одному мальчишке кости после аварии, за еду, и ушел. Французы тамошние звали его „Le Passant“». (Тот, кто мимоходом.)
Те бродяги Америки, кто еще может здоровым манером путешествовать, по-прежнему в хорошей форме, они могут прятаться по кладбищам и пить вино под сенью кладбищенских рощ, и миктурировать, и спать на картонках, и бить бутылки о надгробья, и не париться, и не бояться мертвых, а быть серьезными и юморными в легавоизбегающей ночи, и даже развлекаться, и оставлять помет своих пикников меж седых плит Воображаемой Смерти, матеря то, что считают подлинными днями, но О бедный бомж сволочного ряда! Вот спит он в парадном, спиной к стене, головой книзу, правая рука ладонью кверху, словно б ждя от ночи подачки, другая висит, сильная, крепкая, как руки Джо Луиса, жалкая, вынужденно трагическая в неизбежных обстоятельствах – как у нищего рука, воздетая с пальцами, образующими намек на то, чего он заслуживает и желает получить, лепящими подаянье, большой палец почти касается палечных кончиков, словно бы с кончика языка у него готово сорваться во сне и с тем жестом, с каким не скажешь наяву: «Зачем вы отняли у меня это, что не могу ни охнуть ни вздохнуть в покое и сладости моей собственной постели, а лишь тут, в этих тусклых безымянных обносках этого уничижительного приступка, на котором вынужден я сидеть, дожидаясь, когда покатятся колеса города», и далее, «Я не желаю протягивать руку, но во сне я беззащитен и выпрямить ее не могу, однако воспользуйтесь сим случаем узреть мольбу мою, я одинок, я болен, я умираю – видите, рука моя вознесена, узнайте тайну моего человечьего сердца, дайте же мне ее, дайте мне свою руку, заберите меня к изумрудным горам за городом, возьмите в надежное место, будьте добры, будьте милы, улыбнитесь – Я теперь слишком устал от всего остального, с меня уже хватит, сдаюсь, бросаю, я хочу домой, отведи ж меня домой О брат в ночи – отведи меня домой, запри понадежней, возьми меня туда, где всё сплошь мир и дружество, к родне жизни, к маме, к папе моим, к сестре, к моей жене и к тебе, брат мой, и к тебе, мой друг, – но нет надежды, нет надежды, нет надежды, я просыпаюсь и миллион долларов бы отдал, чтоб оказаться у себя в постели – О Господи спаси меня —» На злых дорогах за газгольдерами, где из-за проволочных оград рычат смертоносные псы, патрульные крейсера внезапно выскакивают, как бригантины, но после преступления потайней, погубительней, чем могут передать слова.
