— Есть только одна, — сказал Краббе. — Она только одну записала. Сказала, что пластинка пропала. — Музыка звякала, короткая веселая сатира на Скарлатти или на Галуппи. — Вы украли ее, украли у нее!
Кастард пристально смотрел на Краббе, его пухлое английское лицо превратилось в маску ненависти.
— Значит, это ты, — сказал он. — Тот самый. Проклятый убийца.
— Что ты об этом знаешь? Какое тебе до этого дело?
— Свою чертову шкуру спасал, да? Дал ей утонуть. Я все знаю, всю гнусную историю. Хотел от нее избавиться, да? Почему не сказал, как мужчина? Она была мне нужна. Она была мне нужна, слышишь?
— Нет, — сказал Краббе. — Нет, нет, нет. Это неправда. Не может быть правдой. Она должна была мне сказать. У нас не было никаких секретов.
— О нет, был один. Она тебя всеми печенками ненавидела. Собиралась уйти ко мне. Ко мне. Навсегда, слышишь? И всего через неделю это случилось. Я все знаю, убийца проклятый. Ты домой вернулся всего через две недели. Не особенно хотел с ней быть, но и отпускать не хотел.
— Там места не было. После войны. Жилья не хватало. Мне надо было работать. Единственное, что я мог сделать. Я этого не хотел. Бог знает, не хотел. Я пытался спасти ее.
— Гнал, как чертов сумасшедший по обледеневшей дороге.
— Знаю, знаю, знаю. Это был несчастный случай. Несчастный случай. Я потерял управление, машина перевернулась, упала в реку. Я старался спасти ее. Я достаточно пострадал. Господи Иисусе, я достаточно пострадал.
— Всего через неделю после того, как мы решили уехать. Мы собирались быть вместе. — Веселое звяканье пианино умолкло. Скрежет, мягкий щелчок, потом началась увертюра к «Гебридам». Кастард сел, обмяк. — Ох, знаю, все кончено, — сказал он. — Почти десять лет.
— Я никогда не знал. Она никогда мне не говорила.
— Мы свою тайну хорошо хранили. Я даже за ней в машине никогда не заезжал. Мы в городе встречались. — Он сидел, стиснув пухлые руки, со слезами на глазах, уголки губ обвисли, большие коричневые коленки школьника выглядели поразительно неуместно, почти непристойно в этом контексте мужской боли. — Я любил ее. — И Кастард пробормотал ее имя.
— Как ты смеешь! — крикнул Краббе. И слабо, припадая на онемевшую ногу, пошел на Кастарда, занеся для пощечины руку. Кастард крепко схватил его за запястье.
— Нет, — сказал Кастард. — Ты лжец, трус, убийца. Даже своей настоящей фамилии мне не сказал. — Хватка его ослабела, рука упала. — Да, имя правильное. Виктор — она всегда говорила. И говорила, что ей не пришлось менять монограмму. Бедная девочка. Бедная, бедная девочка.
— Ты, — сказал Краббе, стоя, безжизненно опустив руки. — Все это ложь. Она любила меня.
Никогда не было никого другого. Ты все сочинил. Тебе это приснилось. Все это неправда. Кастард поднял серьезный взгляд.
— Правда, — сказал он. — Только подумать, что все это здесь происходит, за восемь тысяч миль. За восемь тысяч миль, и я тебя первого встретил в этом распроклятом месте. Ты мне все испортил. Отравил в первый день. Во второй, — поправился он, а потом опустил голову в сложенные чашкой ладони. — О боже, боже.
Краббе стоял, обмякший, онемевшая нога как-то его держала. Кровь от понимания смысла происходящего еще не хлынула в вены.
— Я лучше пойду, — сказал он.
— Да, уходи, уходи!
— Но все еще не понимаю.
— Убирайся, вон, убирайся!
— Я имею в виду, поверить не могу. Она просто не делала ничего подобного. Да еще с таким, как ты.
Кастард поднял глаза.
— С таким, как я, — медленно повторил он. — Что ты хочешь сказать?
— Не могла она. Это попросту невозможно.
Кастард встал.
— С тем, кто мог дать ей немного любви. С прямым, честным. А не с так называемым чертовым дерганым интеллектуалом. Ты дешевка. Дешевое образование, дешевые идеи, полуголое ничтожество чертово. Ты ее не заслуживал. Убирайся, проваливай, пока я тебя не вышвырнул. Проваливай в проклятый город. — Краббе взял свою трость, прислоненную к креслу. Сумка его осталась в вестибюле. — Мужчина с телом. Мужчина с кровью. Мужчина, способный что-то дать. Убирайся. — Краббе медленно преодолевал пол-акра паркета. — Мужчина с образованием. Мужчина с хорошим происхождением, черт побери, — кричал Кастард. — Уходи. Садись в чертову лодку. Отвезет тебя обратно. Тамби! Тамби! — звал он. — Мне нужен этот чертов лодочник. — Краббе шел, до дверей оставалось еще много ярдов. — Ты не знаешь, что такое любовь! — кричал Кастард каким-то мегафонным голосом. — Такой тип, как ты, понятия не имеет! — Краббе дошел до вестибюля. С некоторым трудом сполз по ступенькам, еще слыша крики Кастарда, и, слабый сквозь мужской голос, голос первой в стопке пластинки, — сотню духовых и струнных, исполнявших увертюру к «Тангейзеру».
На улице в пылающей дневной печи в пустой синеве Краббе стоял и тихо говорил:
— Она просто не могла это сделать. Все вранье. Он сумасшедший, точно. Это не ее пластинка. Просто что-то похожее. Мы говорили о двух разных женщинах. Я вернусь, мы спокойно поговорим, и все будет в порядке. — Оглянулся, подумал об утомительной лестнице, о милях паркета. Слишком далеко. Слишком далеко для такой ноги. И пошел через лужайку, мимо плавательного бассейна, правильных рядов деревьев и цветочных клумб. Садовники-тамилы дружелюбно скалили зубы. Дорожка повернула, пролегла мимо диких деревьев, к причалу.
Вайтилингам увидел приближавшегося белого человека и спрятался. Кустов кругом полно. Он не осматривал коров, коз и кур. Сидел с черным чемоданчиком сбоку, пытался думать, смотрел на реку, гадал, примут ли его джунгли за ней, гадал, не в джунглях ли он действительно исполнит свой долг. С совсем незначительным интересом смотрел, как Краббе подходит к поджидавшей лодке.
Никого больше поблизости не было. Краббе глянул направо, палево, опираясь на трость. Джунгли, река и небо.
Вайтилингам смотрел, как Краббе пытается сесть в лодку. Неуклюже ставит ногу на планшир. Нога как бы подломилась под ним. По-прежнему держа трость и сумку, он на миг качнулся в воздухе и упал. Вайтилингам видел воду, зеленую, белую, протестующе выставленные длинные пальцы, когда тяжелое тело ударилось о поверхность воды. Слышал звуки — слабые человеческие, потом животные, и, услышав животные, сочувственно поднялся. Постоял в нерешительности. А потом, когда звуки стихли, река успокоилась, лодка снова осела, опять сел на траву. Забота о человеческой жизни не входит в его профессиональные обязанности. Гуманность? Да, гуманность, но гуманность — совсем другое дело. Он посидел какое-то время, раздумывая о гуманности, видя великие абстракции, движущиеся и машущие в листве джунглей за рекой.
Мистер Ливерседж упорно жевал жвачку, тихо и незаметно, сидя на своем месте. Если кто-нибудь в суде заметит легкое движение скул, вполне может принять за разминку новых вставных челюстей или за легкий симптом тропической невралгии. В любом случае, не имеет значения. Это Восток, тут позволено многое, запрещенное у антиподов. Мистер Ливерседж, родившийся в Тувумбе, учившийся в Брисбейне, был закоренелым здравомыслящим квинслендцем и видел все смехотворные восточные суса в истинном свете. Люди здесь убивают за пять долларов, мужчины разводятся из-за того, что жены вздыхают над красотой кинозвезды П. Рамли, даже рыщущие по ночам бродячие собаки визжат до посинения, если другой пес куснет их за мизинец. Мистер Ливерседж жевал, кивая понятному рассказу мистера Лима из Пинанга, хоть в душе презирал акцент помми [32]; жевал откровеннее, дергая кончиком носа, над риторикой тамилов, особенно тамила с голосом как у чертовой девки, над обрывочными несуразностями полиции. И быстро вынес вердикт:
— Много шуму из ничего. Мальчишки ищут приключений. Где их можно найти? Они хоть не торчат каждый вечер в кино, не шляются по кофейням. Проявили инициативу. Настоящего вреда причинить не хотели. Посмотрите на ножи, которые полиция именует смертельным оружием. — Мистер Ливерседж взял одно заржавевшее вещественное доказательство. — Этим ножом не разрежешь горячего масла. Им и муху не ранишь. — Четверо обвиняемых возненавидели мистера Ливерседжа за такие слова. Вот оно, британское правосудие. — Они ничего не украли. Брюки возвращены. Если бы мальчики хотели украсть, украли бы не одни грязные обвисшие брюки. — Маньям вспыхнул. Ему не удалось получить из Паханга другую одежду на смену. — В штате творится истинный бандитизм, в джунглях, в деревнях, причем многие, кому следовало бы хорошенько подумать, ему помогают и поощряют. Но не надо хватить горстку безобидных мальчишек за невинное приключение. Не надо попусту тратить время. У нас есть дела поважнее. — Четверо мальчиков выпустили негодование шипящим паром. Безобидных, надо ж такое сказать. Невинное, ничего себе. — Дело закрыто. Но хотелось бы предупредить этих мальчиков. — Предупреждай, предупреждай. Предупреждение: уже лучше. — Хотелось бы предупредить: ищите более подходящий выход своей энергии и любви к приключениям. Вступите в какую-нибудь крупную организацию. В бойскауты, например. — Четверо юных малайцев в ужасе заледенели. — Хотелось бы добавить, что фактически государство обязано обеспечить энергичной инициативной молодежи какое-то занятие в свободное время, иначе ее будет тянуть к приключениям, а вполне взрослые люди, которым следовало бы хорошенько подумать, могут признать подобные приключения, сколь бы они невинными ни были, — он иронически прочитал по бумажке, — покушением на убийство, грабежом, насилием и еще бог знает чем. Все, переходим к следующему делу.
