Это вообще был тихий город.
Прошедшие испытание были осторожны, молчаливы, независимы. И придерживались непонятных распорядков.
Каждую ночь Румбо являлся на вокзал и ждал поезда.
Для этого надо было выйти заранее: иначе потом будет толпа — не успеешь протолкаться. Суетно. Номера произносились невнятно. И, хотя их дублировало световое табло, последнее не со всех сторон было видно.
Румбо вначале очень волновался.
В самую первую ночь на поезд село 15 человек. Они передвигались как роботы и смеялись как одержимые.
В следующую ночь ушел всего один. Румбо запомнил номер: 2443342.
Так, ночь за ночью, приблизилось открытие туристического сезона. Местные все как-то засуетились, заквакали, словно растревоженные в болоте лягушки. Это был своего рода дерижируемый хор. Город наводнили полицейские. Румбо понял: на туристов будет охота. Город был населен людоедами.
Вскоре ночное посещение вокзала вошло в привычку. Появились знакомые, связи. Сдружился с парнем по кличке Тарантул.
Тарантул не спускался в могилу Гаврилы: он катался на Адском бронепоезде. Сел на него, после того, как долго плутал среди полузаброшенных садовых участков, атакуем омерзительного вида гибридами жука-сосальщика. Необычайно крупные клещи приводили в панику. Однажды, продираясь сквозь бурьян меж заборами, вышел к куцему полустанку. Принялся тщательно очищать себя от паразитов.
А вскоре подошел состав.
Это была сцепка двух платформ, надстроенных бронещитами с огневыми гнездами, плюс мощный локомотив. Собственно вооружение отсутствовало: очевидно, его либо сняли, либо никогда и не устанавливали.
— О чем я думал, когда садился в это чудо? — сокрушался потом Тарантул, — на этом поезде не было людей, и управлялся он невидимой силой. Сразу же меня унесло глубоко под землю. Это был тоннель, ведущий прямо к Сердцу Ада. Мрак, зловонье, завораживающий ужас падения. У меня начались судороги. Поезд то мчался с бешеной скоростью, то вдруг притормаживал и ехал медленно, словно во сне вращая тяжелые диски колес… с ужасом понял, что локомотив не управляется имеющимися на панели рычагами, но несется по собственной прихоти, время от времени истошно гудя. Мы мчались по кривой трубе — меня бросало на стены, как мячик — а тоннель вдруг начинал разогреваться, создавая ощущение, что путь заканчивается в огромной печи. О стоп-краны я содрал себе кожу с ладоней, ногти на них оставил. Угорая, терял сознание. Приходил в себя — мы медленно ехали среди каких-то чудовищных подземных цехов заброшенного завода. Стоял жуткий, за пищевод хватающий холод… я видел огромные станки, чьи валы вращались с неизвестной мне целью… видел работу подземного пресса, слышал вой заточенных лопастей.
— Что за лопасти?
— Лопасти?… Это были вентиляторы. Огромные, стальные: они гудели так, что у меня сердце из груди выпрыгивало. Потом вдруг поезд стал разгоняться, тоннель снова сузился, скорость переросла все мыслимые пределы: казалось, стальные рессоры вот-вот лопнут, ужасный грохот оглушал как обухом. Поезд стало бросать как на «американских» горках. Я вцепился руками в рычаг стоп-крана и блевал, зажмурившись. Так продолжалось немыслимое количество времени — сознание моё померкло. Потом, словно из ваты, понял, что мы почти стоим. Ход был таким медленным, что, решись я спрыгнуть, то сделал бы это без всякого риска. Но я не решился. Неописуемый ужас колотил меня; вжавшись в угол, я слабовольно зажмурился, но продолжал видеть сквозь веки. Передо мной как в замедленной съемке поплыла территория какого-то подземного склада. Нутром ощущал я невыносимое давление глубин Преисподней: под дном океана шёл этот поезд. Меня выворачивало и плющило, плющило и выворачивало. Склад был тускло освещен и внушал необъяснимый страх. Там были огромные белёсые тюки, при взгляде на которые меня рвало желчью, были странные стальные обрубки, заявлявшие о себе нестерпимой головной болью; и были стеклянные колонны, от которых судорогой сводило всё тело. С потолка свисал кабель. Еще я видел трупы. Трупохранилище — огромное, как стадион. Запах невыносимый: я дурел от него просто. Кто и зачем их туда складывал? Кого они ждали? Откуда пришли? Потом долго еще шел тоннель, и я рассматривал его стены в потеках битума, тянущиеся удавами трубы… иногда мы проезжали ответвления с этими чудовищными лопастями, и всякий раз я думал, что умру от их мерзостного гудения. Иногда поезд догонял по воздуху летящий механизм из прозрачного металла. Видимо, это были какие-то мобильные лазутчики. Благодаря им я, кажется, познал муку эпилептика: они провоцировали приступ разрядом электричества в голову. Знаешь, почему я шепелявлю… а раньше-то говорил как Левитан?… во время приступов я разжевал свой язык.
— Да ты нормально говоришь, парень, — Румбо хлопнул его по плечу, — Не раскисай! Я тоже говна наглотался будь здоров сколько… Главное, что всё это теперь позади, а теперь мы в раю! Осталось только протолкаться на поезд…
— А тебе не приходило в голову, что история с поездом — это наёбка? — сомневался Тарантул, — что если те, кого вызывает кондуктор — подставные роботы или зомби? Или же они отвозят пассажиров прямиком к Адскому кратеру? Никто еще не вернулся, уехав на поезде. И мы не вернемся.
— Не любишь ты поезда, я погляжу.
— Не люблю. Есть за что. А самолеты тут не летают.
— Самолеты не летают, зато корабли плавают.
— Это ты про наш порт, что ли? Не будь идиотом: не так это место задумано…
— Так что, уплыть отсюда можно?
— Пытались. Не вышло. Корабль, полный раздутых трупов, всякий раз приносило течением обратно. Некоторые еще стонали, и санитары усыпляли их инъекцией героина. Говорят, что в нескольких милях от берега проходит полоса смертельного излучения. Всё живое спекается изнутри.
— А поезд?
— Поезд идёт через защищенный специальным экраном тоннель…
Румбо продолжал еженощное бдение, был спокоен, присматривался. Разум был чист, и никакая мелочь не тревожила чуткий локатор сознания. Ему нужны были люди: бойцы, соратники. Нет смысла ждать у моря погоды: если знаешь путь, надо действовать — эту банальную истину успел уяснить он.
Тарантул познакомил его с Борисом и Злотником. Затем с ними сблизились Седой и Робокоп. Встречались обычно в «Барсуке» у вокзала (там же в подвале был тир).
С первых же дней Румбо стал вынашивать планы побега. Коль скоро поезд являлся единственным средством передвижения, способным вывезти за пределы курорта-тюрьмы, следовало обдумать идею его захвата. В уме постоянно выстраивались сумбурные планы дерзких операций.
Диверсии. Подкуп. Захват заложников.
— Каждый из нас прошел страшное, так неужели теперь позволим себе разложиться на пляжном песочке? — заводил он товарищей, — Мы выжили: осознайте это. Выжили там, где от других не осталось и праха…
— Самое ужасное в этих блядских кознях — неизвестность, — заключил как-то раз сухощавый Робокоп, обкусывая ноготь большого пальца, — кабы знать, что тебя ждет за поворотом — никакой Рай не страшен…
Румбо записывал рассказы друзей на диктофон.
По вечерам слушал.
Сначала хотел завести подружку, но затем решил, что после Красной Комнаты раскиснуть на бабе было бы исходом малодостойным.
Жил бобылём. Изредка мастурбировал.
Постепенно тщета начала засасывать. Планы побега казались идиотством, паранойей. С трудом заставлял себя регулярно ходить в тир и спортзал. Оглушающая безысходность давила океанской толщей.
Очередной визит на вокзал. Без результата. Душ, лёгкий ужин, бокал каберне на лоджии. В малогабаритной квартире темно: можно подумать, что она пуста, если бы не голоса из динамика. Румбо сидит на подоконнике, слушает. Записывает. Анализирует. Курит. Вчитывается в сделанные записи, делает пометки, исправляет, зачеркивает, переписывает:
Смерть — мучительна и неотвратима Со стола пат/анатома — вскрытый, без внутреннего содержания. Потеря имени, нумерация. Все поначалу попадают в морг, и их тем вскрывают. Всегда есть дев 3оя женщина, как проводник…Или помощник? Это уже зависит от твоих тараканов в голове. Седой сказал, что у него эта женщина была не медсестрой, а школьной училкой, била его указкой и требовала называть «Валентиной Васильевной». При вскрытии имеется врач — существо неясной этимологии, перетекающий образ, который «лечит», т. е. пытается научить жизни при помощи всякой белиберды… > «заклятие ментовской ноги», Москва, Киев, и тд. У Бориса, например, врач вживил ему в мозг специального паразита, через которого транслировал набор бессмысленных звуков, который сводил с ума. У Злотника врач одновременно являлся мастером в заводском цеху, где Злотник хуячил после армии, и они бухали со Злотником водяру после смены, и он капитально засирал Зл. мозги всякой хуйней… про социализм там, про энерговитализм, йогу, Антона ЛаВея, и прочая херь, о которой Зл. думать совершенно не хотелось, но врач давил, иногда избивал, а затем укладывал на каталку и катил на вскрытие. Прежнее имя навсегда забыто, но теперь есть лишь некая пронумерованная оболочка. Это напомн своего рода полуфабрикат, заготовка… "кузов". Пустой Сосуд, в который можно положить, насыпать, налить всё, что угодно. Главное — не вестись на бредовые заморочки врача. Всегда настает момент Выбора между врачом и «3оей». Всегда сексуальное чувство оказывается сильнее. Первобытный инстинкт. Нечто из глубины веков. Поэтому интеллекту представляется дикой нелепым мужчина, возбуждающийся от запаха женских ног; мужчина, вставляющий себе в анус предметы (вполне уважаемый член общества, между прочим)… мужчина, оргазмирующий от щекотания залупы головки ресницами… мужчина, кончающий от порнофильма с участием собственной жены. Андрюха Чикатило. Филипп Киркоров (пидоры). Отцы, ебущие своих маленьких детей. — Сынок, иди сюда… ИДИ СЮДА, Я СКАЗАЛ! (с приходом эрекции он уже ничего не соображает). Это со стороны, наверное, одновременно мерзко и смешно. А кто-то возбуждается и дрочит. Обретение новых ощущений, «нового тела», нового имени, второе рождение Ощущение происходит опять-таки через женщину: или вот оно, женское в каждом. Женщина ощущает, она не думает, в том смысле, в каком это понимаем мы. И она пытается разговаривать с на мужчинами языком ощущений. И мужчина отвечает ей не головой, в которой уже ничего нет, а хуем, который стоит или не стоит. То есть, с женщиной невозможно говорить головой. А язык ощущений тоньше, но мощнее и мощнее он именно за счет своей тонкости, ибо это как игла: чем меньше площадь, тем сильнее давление Пат/анатом вытряхивает потроха, лишает тела. Это мерзостная процедура, и все удивлялись, что я так спокойно её перенёс. Видимо, здесь сказалось, что я в целом не боюсь врачей. Нормально переношу мысль о том, что вот сейчас некто незнакомый дев чужой ковыряется в твоем организме. (врачей уважают за бесстрашие, с которым они берут на себя эту ответственность. Отсюда и призвание. И признание). Когда потрошили Робокопа, врач использовал какого-то робота. Робот-потрошитель. Ходит по темным улицам, выслеживает жертву. А кого он выслеживает? Да кого попадется. Мало ли кто по темным улицам бегает. Загулявший подросток. Возвращающийся от любовницы домой супруг. «бомж». Мент. Студент решил сходить за водкой. Ночной рабочий. Сотрудница бухгалтерии итд. Ко 2-му рождению подводит кого-то врач-палач (меня и Робокопа), кого-то тренер (Борис, Злотник). Кого-то — др. (Тарантула поставил на путь отец, а Седой встретился с интересным другом.) Обретение нового имени связано опять-таки с женщиной. Случайно ли это? Напрашивается аналогия с матерью. А кто тогда отец? Пат/анатом? Убил мясорубкой отца и выебал мать: эдипов комплекс. А Седой не убивал своего "друга": тот «сам исчез, нырнув в кислоту». Борис победил своего "тренера" в схватке на саперных лопатках. Злотник случайно застрелил из подводного ружья. Многие отмечают также встречу с образом собственной Старости: мерзким стариком, которому при одном виде хочется отстрелить голову. Все совершают эту ошибку, пытаясь напасть на него и порой слишком поздно понимая, что если врага нельзя уничтожить, его нужно взять в союзники. Для того, чтобы воскреснуть, надо уметь любить жизнь — это ужас банальная истина, которую многие так и не могут осознать. И верно: не всем это должно быть дано. Голый, все голые, без одежды, без имени, под номерами = все равны + ничего лишнего Все иллюзии современного мира, вся шелуха цивилизации. Также происходит в тюрьме. Снимается социальный статус. И тот, для кого он много значил, очень сильно страдают Но так же «предстают перед богом», или — если правильнее — перед смертью. (значит Бог — это Смерть? А кого еще можно так бояться. Мы выбираем, кого бояться в этой жизни. Кто-то боится Смерти, а кто-то боится Бога. Это кто как привык. «Ирочка любит быть сверху») кто не боится смерти, того боятся другие Ничего лишнего — это ничего лишнего. Никакого пирсинга, привязанностей и привычек. Только инвентарный №. Ничего такого, с чем не мог бы расстаться в течении 6 глубоких вдохов. (Или 8?) Или девяти секунд. Главное в пытке — страх, страх неизвестности, сломить волю при помощи страха
