Мои «приключения» были лишь скромным дополнением к разнообразным местным «адтракционам».
У всех выживших остаются шрамы-метки, рубцы на память Борис сначала «попал на высоту», т. е. находился на металлических конструкциях, расположенных на огромной высоте — холодных, скользких, узких — по которым приходилось передвигаться, ибо всякий раз имелась призрачная цель — обычно, в виде ласкового домашнего окна. Затем он попал в «дом», но это был не совсем то, о чем он мечтал. Огромное пустующее здание с извилистыми каменными коридорами (плутал по ним, казалось, вечность), закрытыми наглухо комнатами, из-за дверей которых доносятся жуткие вопли, неясным количеством этажей и обгорелыми полуразвалившимися лифтами, на 1-ом из которых Борис однажды выехал на крышу и опять «завис на ужасной высоте», и обосрался от страха. Затем он угодил в подвал, где, спасаясь от крыс, залез в узкий проход в стене, типа вентиляционной трубы… и потом ползал по лабиринту этих труб, потому что заблудился в трубах — удушающая теснота, непроницаемая тьма, омерзительные запахи и нечистоты, зубы крыс на пятках и гениталиях, неясный свет, оказавшийся пламенем мусоросжигательной печи. Он попал в огромный разветвленный мусоропровод. Он был в дикой панике. Всё его тело покрывают продолговатые шрамы; крысы отгрызли уши. Тарантул ездил на поезде. А потом попал к «врачам-палачам» на пыточную фабрику. Каждый день его подвергали невыносимому. Дробили кости. Рвали прямую кишку. Сверлили зубы без наркоза. Капали в нос кислоту. Прокалывали кости и суставы. Прожигали кожу «радио-ножом». Кололи препараты, от которых Тарантул сходил с ума. И всякий раз, когда он терял сознание, он затем приходил в себя живым-здоровым, а затем — всё по новой! Врачи оставили ему на память замысловатую татуировку, идущую ото лба по лицу вниз до левой щиколотки. Робокоп сначала был рабочим на конвейере. Это была какая-то фабрика, где работали чудовищные мутанты. Люди со сросшимися конечностями; люди с мозгом в груди и вообще без мозгов (от рождения). Больные раком, прокаженные, сифилитики. Они развлекались, выжигая друг у друга на коже непонятные лозунги. У Робокопа на груди ожог в виде надписи: «Да здравствует ботиночный фломастер!»; на правом предплечье: «Ласкайте невидаль, бурея»; на пояснице: «За Русь молодую зелёного вдую»; на правом бедре с внешней стороны: «Рукописи гниют, а не горят». С раннего утра до позднего вечера Робокоп стоял у конвейера и клеил картонные коробки для писчей бумаги. С коротким перерывами на принятие пищи в виде пригорелых пирожков с «китайским» мясом. Затем — зловонная раздевалка, мат и драки «коллег», обитое жестью окно продовольственной лавки — и мрачный сон алкоголика. Страх не давал ему покинуть «конвейер». Алкоголь отуплял, лишал способности воспринимать видеть. Когда бежал с конвейера, бежал через какие-то склады — и очутился в жутком лифте… это было что-то типа смеси моей центрифуги с подобием подъемников, на которых пришлось покататься Борису. Лифт имел странный, но в то же время простой пульт управления. Там было всего 5 кнопок, но все они всякий раз срабатывали по-разному, причем однажды Робокопа чуть не распилили полотна выдвинувшихся из стены «циркулярок», другой раз кабину лифта пробурило насквозь сверло толщиною с какашку… открывалась крыша и засасывало во тьму; кабина падала, с треском обрывая тросы; он горел, задыхался, замерзал насмерть и тонул в колодце протухшей крови, куда лифт погрузил его однажды после того, как с карусельной скоростью поднялся наверх, бешено вращаясь во всех плоскостях — и выехал из шахты в огромную бетонную залу, промываемую время от времени кипящим маслом и продуваемую химическим ветром, выжигающим легкие Седой, как и я, «сидел в тюрьме». Затем попал на корабль, который несся в океане сквозь нескончаемую безумную бурю — без экипажа, без связи, без управления. Затем побывал в месте, напоминающем «бродилку» Doom. Там ему наростили на голове «рога» и срезали губы. Затем «перевоплотился» в пресмыкающееся, жил в каком-то подвале в узком бетонном бассейне, из которого не мог вылезти; питался дохлыми змеями и конопляным кустом. После этого «пережил» авиакатастрофу, землетрясение и «несчастный случай на производстве». Злотника бесконечно хоронили заживо. Очнется в гробу — начинает задыхаться, ворочаться, биться… (побейтесь в гробу, ага). И умирал в страшных муках. А затем опять воскресал в том же месте. И всё по новой. После такого — любой Ад покажется Раем. И ему вначале так и казалось, покуда однажды он очнулся не в гробу, а в камере смертников, в полосатой робе смертника, вытатуированной на теле. И казнь всякий раз совершалась в разное время. Первый раз он ждал 15 дней (время фиксировал по тусклому свету из-за почти слепой решетки). Второй раз — потерял счет времени, но утверждает, что больше года. Третий раз — уже не понимает. Иногда кажется — всю жизнь, иногда — буквально мгновение. И всякий раз он ощущал предшествующую смерти боль. Агонию. Виселица. Гильотина. Газовая камера. Электрический стул. Сжигание на костре. Закапывание заживо. Самой ужасной процедурой был кол. Впрочем, крест — тоже не сахар. А еще его ели пираньи. Все выжившие встречали на пути устройство из 2х кнопок, особым образом переключающее слои реальности (изменяющее реальность). Также это устройство можно использовать для своеобразной «перезагрузки» сознания — на свой собственный страх и риск… Прошедшие пытку стали как бы воплощением воли в скромном незаметном обличии, к которому нет привязанности и которое может меняться сообразно обстоятельствам (сюда же — временное жилище, временная профессия, отсутствие семьи и т. д.) Известно, что были те такие, кто не прошел пытку. Мы все встречали их разной свежести останки. Некоторых даже кормили ими. А у других — они мучительно гибли на глазах. Возможно, всё это были лишь глюки. Но в таком случае: а не глюк ли — вся наша жизнь? Для многих этот вопрос — чисто риторический. Кто в ожидании, тот ни к чему не привязан: Он знает, что скоро уедет навсегда, только не знает, когда именно. Поезда приходят каждую ночь. Но не все имеют волю, чтобы ждать. Чтобы ходить на вокзал — каждую ночь. И они умирают в ожидании. Что лучше? Неужели Рай — это ожидание поезда? Для кого-то, но не для меня. Потому что я сознаю, что это — ложь, притворяющаяся ожиданием поезда, а не истинное честное и правдивое Ожидание. Уж коль вы верите, что поезд приедет, оставайтесь верными вере своей. Приходите на вокзал по-честному: каждую ночь. Это единственный способ сохранить в Paradise достоинство. Ожидание поезда — это высшая цель. Все знают: цели могут меняться в цене. Как на фондовой бирже: что-то растёт, что-то падает. Но не меняется в цене высшая цель, поскольку не продаётся. А тот, кто изменил ей — никогда не имел её высшей. Он имел своей целью что-то другое. Например, лёгкую и беззаботную жизнь. Почему бы и нет? Как говорится, Edem Das Seine…
И вот ты уже не хочешь ждать поезд. Ты приосанился, остепенился, работаешь в местном муниципалитете Ответственным Регистратором (О.Р.), но в одну прекрасную ночь…
в одну прекрасную ночь тебя охватывает странное чувство. Ему нет названия, но ни с чем другим его не спутаешь.
Это то самое Состояние, когда собственный бред начинает казаться преисполнен глубинного смысла.
И тогда ты понимаешь: час настал.
Ты откладываешь газету «Ведомости», пишешь любимой прощальное письмо по емейлу, выключаешь компьютер, достаешь из ящика стола мясорубку… что дальше? Правильно: идёшь на вокзал. Потому что знаешь: та самая ночь настала.
День выдался непогожим: сначала вроде даже припекало, но уже к полудню низко продавили тучи, и колкий снег зачесал настойчивым гребнем. Но пробуждение было уже близко: зима околевала в судорогах; едва оживали мухи.
Митя затормозил у бара, хлопнул дверцей Audi, вошел.
От окна Валера помахал ему.
Митя приблизился.
Сидели: Валера, Женя Толстых и Кравподжузо.
— Ну, чё… здорóво, как говорится, — он протянул им руку, — Жиндос, двинься…
Подошла официантка Люся.
— Люсь, привет… мне, это самое… стейк, значит, с кровью, вот… и там чего-нибудь это, типа салатика… вот, ну и хлеб.
— И водки еще, принесите, девушка! — попросила Кравподжузо.
Валера закурил. Перед ним стояла пинта «Гинесса» и тарелка с обглоданными костями кролика.
— Ну, чё, Митяй, был у следака? — спросил он, дождавшись, пока Валера насадит первые 50 и заест куском черного хлеба в солёном масле.
— Был. — Митяй подцепил корейского салата из тарелки Кравподжузо.
