Крис Вормвуд - По дорожкам битого стекла

Есть у англичан такое понятие, как «trainspotting» — глазение на поезда, в переносном значении этот термин означает наркотический трип.

— Знаешь, я только что поймал себя на мысли, что я делаю кучу всего аморального, и совесть продолжает меня грызть, — осознал вдруг Макс.

— Приготовь для неё топор, — рассмеялся Герман, туша бычок о влажную землю.

— Наверное, где-то в душе я всё ещё глупый набожный ребёнок. Я совершал за свою жизнь много всего, что противоречит нормам морали, но я уверен, что от этого никому не было плохо. Но, чёрт побери, мне стыдно после каждой пьянки, после каждый ночи, после каждого косяка.

— Ты бы не делал этого, если бы тебе не нравилось.

— И, кажется, я кое-что понял — мне нравится сам стыд и это ощущение, что моя жизнь неправильна и аморальна.

Герман кивнул и отхлебнул из бутылки чистого абсента.

— Это как поцеловать солнце в пылающие уста! — произнёс он с нагнанным пафосом после того, как утих разбушевавшийся в горле пожар.

— Или как чёрную кошку в анус! — рассмеялся Макс, забыв о своей недавней святости.

Мимо пронёсся поезд, стук колёс слился со звонким смехом. Глупость. Проклятая животная глупость. Но как же приятно просто так смеяться! Бессмысленный смех над бренностью жизни. А эта земля, она же полна костей. В этом районе одни сплошные кости, череда погостов под каждым кустом. И каждый мертвец заливается смехом в ответ. Мёртвым тоже смешны заморочки живых.

— Мне проще, я родился без понимания зла и добра, — подумал вслух Герман, возвращаясь к свернувшемся диалогу.

Ночь стояла безумная с пением сверчков и ещё какой-то неведомой твари. Звёзды рассыпались по небу осколками серебра. И именно сейчас хотелось жить как никогда.

— Почему ты заговорил со мной вчера? — спросил вдруг Макс.

— Потому что мне было одиноко. Вокруг меня мало людей, которые внесли бы что-то новое в эти бесконечные дни.

— Я много раз так делал раньше, когда на меня давило одиночество. Я много пил и шатался где попало, из-за этого все думали, что я общительный. А я просто покупал бутылку водки средней паршивости и приходил под мост к панкам. Я казался им воплощением помойного Христа в венце из лучезарной фольги. Я нёс какой-то бред и угощал всех подряд. Когда заканчивалась водка, я бежал за портвейном, потому что денег на водку уже не хватало. Это были пьянки, я скажу тебе, до самых астралов. Я мог петь, плакать, быть собой под этим чёртовым мостом с этими гнилыми маргиналами. Конечно, они были мне противны до ужаса, но у меня в те времена просто не было других друзей. Вот и вчера я понял, что тебе одиноко. Возможно, вокруг тебя есть люди, вокруг таких они есть всегда, но тебе с ними пусто.

— В чём-то ты прав.

Герману не хотелось думать о грязи социума в такую чудесную ночь, когда вокруг только звёзды, где-то глубоко под землёй продолжают улыбаться черепа и всюду расцветает тёмное волшебство иных реальностей. Мир останется этим миром, не возникнет ничего лишнего по воле полупьяного сознания, но так приятно думать, что всё не то, чем кажется. И в душу снова вторгалось смысловое бессмысленное. Они пили за будущее и победы над ветряными мельницами.

— Проснись, — услышал Макс над самым ухом.

Этот голос звучал где-то в подкорке мозга, будоража ещё не проснувшееся сознание.

Он разлепил глаза, получая вспышку яркого света. Солнце начинало действовать на него, как на вампира.

— Ты чего!? Сейчас же день.

— Это великий день! — твердил Герман.

— Чего? — Максу хотелось зарыться ещё глубже в подушку.

— Ты не помнишь, что ты мне наобещал?

— Всё что угодно, только не собственную задницу.

— Ты подписал контракт с дьяволом. Вчера ты согласился начать репетировать, потому что мы ничего не делаем — только бухаем, как два бездарных козла.

Сознание постепенно начало просыпаться вместе с дурнотой наступившего утра. Макс неохотно встал с кровати; спотыкаясь на ходу о всякий хлам, он пополз приводить себя в порядок. Подобие завтрака из пива и полуобугленной колбасы слегка привело его в чувства.

— Не сходи с ума, я вообще спать не ложился, — сказал Герман, глядя в окно мутным взглядом.

— Почему?

— Хотелось достичь этого особого состояния, когда реальность сливается со сном. Я просто могу отключить сознание и пустить сквозь пальцы ток.

— Вряд ли ты переживёшь это.

— Я ментально.

Третья комната странной квартиры оказалась совсем необитаемой. Она напоминала палату умалишённого из-за стен, обитых войлоком. Жидкий свет просачивался сквозь жалюзи, открывая пространство, заставленное гитарами. Макс хотел их сосчитать, но стало лень. Вязь проводов стелилась по полу, как побеги неведомых растений. В углу стоял большой синтезатор, а также куча различной техники, о предназначении которой Макс мог только догадываться. Он задумчиво коснулся рукой стены, ощупывая жёсткую обивку звукоизоляции.

— Почти как волосатая стена, — прошептал он.

— Тоже смотрел «Побег из Вегаса»? — спросил Герман.

— Да, один из любимых фильмов на данный момент.

Воронёнок взял одну из своих гитар: чёрный «Фендер» с пятнами красной краски, что так походила на свежую кровь.

— Наиграй что-нибудь из своих песен. Я подберу мотив. Только главное — спой. Мне плевать, как ты сейчас сыграешь.

Макс коснулся струн, чувствуя, как они поют под пальцами, наслаждаясь звуком из колонок. Он плохо помнил слова своих песен, поэтому решил спеть ту, что застряла в памяти раскалённым гвоздём. Он запел свою глупую и полудетскую балладу «По дорожкам битого стекла». Слова путались в голове, пересохшее горло словно наполнялось песком, когда он выплёвывал горькие колючие слова:

— Прекрати! — закричал Герман. — Что ты, вообще, вытворяешь?! Я тебя другого слышал в прошлый раз.

— Тогда я был пьян… а сейчас несколько похмелен, — растерянно ответил Макс.

— Это не оправдание!

Когда дело доходило до музыки, он готов был сожрать любого с потрохами.

— Давай ещё раз.

Макс покорно вздохнул и снова запел сначала, неохотно переваривая застрявшие в горле слова. Он сам слышал, что получается ещё хуже.

— Хватит, — Герман багровел от злости. — Я не понимаю, что с тобой. Не пой на связках!

— Мне кажется, так лучше звучит.

— Ты можешь сорвать себе голос вообще.

— Я не могу иначе. Если тебя не устраивает, тогда сам пой.

— Я не могу петь так, как можешь это ты… как мог бы ты, — Воронёнок снова разошёлся, на глазах мутируя в здоровенного ворона, а то и вовсе в птеродактиля.

Макс чувствовал, как эта злость передаётся ему.

— Чувак, меня уже в конец заебали твои подъёбки. Я не могу так, слышишь! — закричал он в ответ на очередную колкость. — Меня больше всего бесит этот снобизм. Каждый мудак, имеющий на себе клеймо профессионала, считает своим долгом меня травить, вместо того, чтобы помочь мне!

Герман застыл, созерцая перед собой растрёпанного юношу с глазами, горящими гневом, который был готов обрушить гитару на его голову, чтобы дополнить нарисованную кровь настоящей. Макс был шикарен в своём безумии, как восставший из ада Иисус.

— Зашибись. А теперь пой, — Герман расплылся в улыбке.

— Чего? — Макс только начал приходить в себя.

— Просто пой. Вложи в эти слова всю свою ненависть.

Он снова обнял гитару, и теперь казалось, что он уже не поёт, а кричит, выплёскивая душу на захламлённый пол. Его голос обрёл силу, о которой он и не подозревал прежде. Это было преображение из тихого и спокойного человека в живой сгусток ненависти к миру и любви к искусству. Он был нежен, трогателен и до дрожи отвратителен. Герман слушал его, затаив дыхание, не рискуя нарушать эту идиллию звоном своей гитары. Пустота разбирала его изнутри, словно желудок выскребали столовой ложкой.

— Вот так всегда и пой, — сказал Воронёнок, похлопав Макса по плечу.

Лето проходило в репетициях и пьянках, так что порой очень трудно было отличить одно от другого. Нужно был ставить голос, учить ноты, не пить холодное пиво и культивировать в себе ненависть и любовь к миру. Временами это даже нравилось. У Макса впервые появилось ощущение, что он кому-то нужен. Самое главное, что он впервые был нужен самому себе. Он нужен Герману, пускай даже лишь как средство на пути к цели. Голос этого странного мальчишки казался Ворону изощрённым золотым инструментом, который следовало только отстроить. Судьба никогда не подбрасывает в его мир случайных людей, проще говоря, Герман никогда не обращал на них внимания. Статистам и манекенам всегда останется их роль в постановке его жизни. Они никогда не представляли для него ценности. Но он до сих пор не мог дать себе ответа: как именно он отличает «настоящих» людей от всех прочих. Наверное, по особому блеску глаз. В его жизни было несколько таких не случайных, но на данный момент пришлось уйти в добровольное затворничество во имя великой цели. Несмотря на то, что они проводили с Максом наедине почти двадцать четыре часа в сутки, ему почти не хотелось его убить, а это уже хороший знак. Интровертская натура пришельца хорошо уравновешивала буйный нрав Воронёнка. Если было нужно, то Макс становился просто тенью, сливаясь с обоями, но стоило о нём вспомнить, как он появлялся рядом.