— Но если вы здесь хоть сколько-то пробудете, все равно основ поднахватаетесь.
— Всеми силами постараюсь этого избежать. Бонни смеется пронзительным, металлическим смехом.
— А вы большой оригинал, Луиза.
Мел наклоняется к ней с огромной дымящейся кружкой какого-то напитка. Запах — прямо как от сгнившей на корню люцерны.
Бонни склоняет голову набок: косит под чью-то ненаглядную сорокалетнюю девочку.
— Аригато[10], Мел.
— Это еще что такое? — Я локтем подталкиваю кружку ближе к Бонни.
Она пододвигает кружку обратно — прямо мне под нос.
— Изумительный местный чай: его здесь из прошлогоднего риса готовят. Вы только понюхайте.
— Спасибо, я уже.
— А где вы остановились?
— В гостинице «Милый котик», рядом с «Серебряным павильоном».
— Гинкаку? Какая вы счастливица, это один из моих любимых храмов. Не правда ли, чудо что такое? Такая суровая простота…
— Вообще-то я в Киото за китчевкой приехала. Сады, где песок граблями выравнивают… Хотите, скажу вам одну вещь.
Бонии сдвигается на самый краешек табуретки, рисовый пар клубами окутывает ее розовые щеки..
— Это все на туристов рассчитано. Здесь — культура скупости, не эстетики. Суровая простота должна окупаться.
— Район вокруг Гинкаку очень мил, — роняет она, отсмеявшись. — Хотя довольно дорогой. У вас комната с ванной или просто комната?
— Комната с ванной, плюс завтрак в кафешке «Тигра и Винни-Пух» по соседству.
— И во сколько вам это обходится? Я называю цифру.
Челюсть у нее отвисает.
— Но это же непомерно дорого, даже для такого района.
— Зато в номере есть еще мини-бар и цветной телевизор.
— Вы там обосновались лишь до тех пор, пока не подыщете квартирку?
— Наверное. Вообще-то я никуда не тороплюсь.
— Должно быть, дела у вас идут в гору. Сколько у вас учеников?
— Четверо.
— И на это можно жить?
— У меня кое-что есть в заначке. Вы слыхали когда-нибудь про неудачников, живущих на переводы из дому?
Бонни качает головой.
— Это когда ваша семья вам платит, чтобы вы на родину носа не казали.
— Ваш случай? Я киваю.
— Как печально. И обратно вы не собираетесь?
— Только не в Альберту.
— Что же вы такого натворили, чтобы так настроить против себя своих близких?
— Родилась.
Бонни надолго присасывается к рисовому чаю.
— Прямо и не знаю, Луиза, шутите вы или нет.
С этой женщиной явно надо что-то делать. Когда я иронизирую, она убийственно серьезна, а когда я серьезна, она со смеху лопается.
4
В купальне с миссис Анака
В разгар сборов — я перебираюсь под «крышу» подешевле — в дверь робко скребутся. Мико с гостиничной стойки регистрации.
— Будьте добры, к вам гость.
До сих пор в «Милом котике» меня никто не навещал. Набрасываю рубашку поверх ночной кофты, мчусь вниз по лестнице по пятам за Мико. В фойе с низкими потолками, с клетчатым ковром, закрывающим весь пол, и fauteuils[11] в стиле Людовика XIV — ни души.
— Снаружи, будьте добры. — Мико вновь ныряет за стойку.
Рядом с внушительным «бентли» — приземистый коротышка. Он кланяется, вручает мне визитку. Толку с нее чуть: визитка на японском. Затянутой в белую перчатку рукой коротышка переворачивает карточку — специально для меня. Тисненая надпись по-английски: «КАМИЛЛА АНАКА, дипломированная медсестра».
Он кланяется.
— Будьте добры, вас в купальни.
Вспоминаю о том, что надо бы обновить дезодорант.
— Я только сбегаю за рюкзачком.
Он встает между мною и стеклянными дверями «Милого котика». Двери бесшумно расходятся в разные стороны.
— Мы ехать сейчас или поздно.
Коротышка обходит машину кругом, открывает заднюю дверь «бентли». Я проворно обегаю с другой стороны и занимаю пассажирское место спереди. Глиптоману это не по душе. Он усаживается на тщательно зачехленное водительское сиденье (и за что же это мне досталась только кружевная салфеточка?), а я тем временем пытаюсь объяснить ему, почему предпочитаю ездить рядом с шофером. В результате приходится проиграть эпизод-другой из «Дилижанса», причем я и за Джона Уэйна[12], я и за Энди Дивайна[13]. Вроде бы почти получается, но тут машина подъезжает к приземистому прямоугольнику темного стекла чуть в стороне от Имадегава. Смахивает на банк, хотя окна слишком темны, чтобы увидеть, что там внутри, и указателя никакого нет, если не считать серебряного диска над вращающейся дверью. В центре диска вырезан один-единственный японский иероглиф, только его я до сих пор и заучила. В метро его не захочешь, а запомнишь: он означает «Выход». По словам Бонни, на самом деле это — идеограмма для понятия «рот». В недоумении стою перед вращающейся дверью; шофер поклоном зазывает меня внутрь.
Нет, не банк. Длинный, узкий садик — ну просто куда угодно сад впихнут! — раз этак в двадцать протяженнее в длину, нежели в ширину. Шофер ведет меня по песчаной петляющей тропинке, по низкой каменной плите-мостику через озерцо с карпами. Тут вам не привычные золотые, белые и пятнистые карпы, куда там! — рыбы, что шевелятся в темно-зеленых глубинах, — темно-фиолетовые. Мы идем по мостику, карпы плывут за нами вслед — много, не сосчитать. Ветерок всколыхнул бамбуковые листья высоко у нас над головами. Впереди расстилается легкий туман. Из тумана встает сводчатый коридор: ряды массивных бамбуковых стволов, закрепленных крест-накрест. Водитель останавливается у арки и поклоном приглашает меня войти. Я оглядываюсь через плечо. Он поднимает руку в прощальном жесте. Прохожу под скрещенными шестами. Чувствую себя словно в старом фильме: сад по-прежнему отлично виден, вот только поделен бамбуковыми шестами на кадры длиною в фут каждый. В конце сводчатого прохода — серебристые двери лифта. Ищу кнопку. Кнопки нет. Двери открываются, внутри тоже ни одной кнопки. Двери закрываются. Лифт идет вниз.
Долгий, долгий спуск. Звякает колокольчик, двери расходятся — передо мной девочка-подросток лет пятнадцати-шестнадцати, черные волосы выкрашены в медно-красный цвет, прихотливо изодранные джинсы, футболка с английской надписью через всю грудь («БОГАЧИ СОСУТ МОЙ ЧЛЕН, ЖАГАЛА СРАМУ»[14]). В ушах, в губах, в носу, в щеках и языке — английские булавки и прочие, менее опознаваемые металлические предметы. Мне страх как хочется напомнить бедному ребенку, что на дворе 1985 год, панк приказал долго жить… но, может, это только в моем мире так.
Интонации у нее — как есть калифорнийские.
— Хай, меня зовут Сьюки. Ма сейчас будет. — Девочка ведет меня по слабо освещенному коридору со стенами из толстого зеленого стекла. Сквозь них легко просматриваются другие комнаты, и еще прозрачные стены, и еще. Коридор поворачивает налево, Сьюки отпирает узкую металлическую дверцу со скругленными углами и высоким порогом, в точности как на корабле.
— Вы пока заходите, переодевайтесь. Я пойду гляну, куда она запропастилась.
На низкой скамеечке — прямоугольный кусок ткани. С этой штукой я сталкивалась во всех здешних гостиницах: юката или легкий хлопковый купальный халатик; очень подозреваю, что местные, с их страстью к обертыванию, в нем еще и спят. Мужчины в них даже по коридорам отелей разгуливают, если надо, скажем, дойти до комнаты с торговыми автоматами, купить сигарет, или там баночку «Саппоро»[15], или «Пот Покари»[16].
Складываю старые тряпки — кофту и рубашку — аккуратной стопочкой, надеваю юката. Дверь вновь отворяется, входит миссис Анака, за ней — Сьюки. Все кланяются друг другу. Да, я уже познакомилась со Сьюки, да-да, и Сьюки уже познакомилась со мной. До чего же в это время года жарко и влажно! Только и мечтаешь, что о дожде. В Хартфорде, Херефорде, Хэмпшире холодно, хмуро и худо[17]. Теперь Сьюки изъясняется этаким высоким, жеманным голосочком — точно такое же мягкое сопрано слышишь по громкоговорителю в метро, в универмагах и в супермаркетах, и даже в городских автобусах («Следующая остановка — Киотский университет»).
— Мы так рады, что вы смогли к нам присоединиться, — щебечет Сьюки, явно искренне. Миссис Анака энергично кивает.
— Как вы вовремя подгадали, — говорю я миссис Анака. — От меня уже пованивать начинает.
— Повоннивать?
— Пованивать, — поясняет Сьюки.
Пантомима с обнюхиванием подмышек. «Пованивать».
— Мы вас отмывать, — с улыбкой возвещает миссис Анака, — внутри и снаружи.
Меня вводят в узкую комнатушку с зеленым мраморным полом. По одной из стеклянных стен струится вода.
Сьюки развязывает пояс моего юката. Миссис Анака, крутнув меня на месте, сдергивает халатик и вешает его на серебряный крючок у двери. В свою очередь разоблачаются и они. Сьюки худенькая, как мальчишка. У миссис Анака одна грудь вислая, на месте второй — идущий наискось шрам. Она открывает небольшой шкафчик, извлекает графинчик с амбровым маслом и две пары губчатых рукавиц. Сьюки подводит меня к низким серебряным поручням, вделанным в пол, и показывает, как на них опереться. Ее мать прыскает немного амбры мне на шею и плечи и принимается втирать ее при помощи рукавиц, так что вскоре весь мой торс покрыт благоухающей пеной. Тем временем Сьюки зашла сзади и сходным образом обрабатывает мне спину и ягодицы. Чувствую себя машиной в автомойке с полировкой.
