— Тёлки…мозгов нет.
— Чего ж он её назад приволок?
— Хрен его знает. Жениться, наверное, хочет.
— Да ты что!
— А что!
— Она ж с тобой со школы тусовалась!
— Со школы… Плесни-ка лучше!
— Слышь, идёт!
— Тихо, тихо!
— Короче, как говорили?
— Да, да. Тихо. Вот там встань.
— Прям сразу, без базара, да?
— Да, да. Тихо.
— Ну, бля…
— Да не ссы ты! Всё нештяк будет.
Всегда была проблема с памятью на лица. Художник напрочь был лишён этой способности. Он не видел лиц. Он очень чётко и навсегда запоминал каждую черту в отдельности — разрез глаз, морщинки у губ, уникальный рисунок уха, прищур. Улыбку, характер, выражение — но никогда ему не удавалось соединить эти детали вместе. Если давно знакомый ему человек отпускал усы, то для Дрона он становился неузнаваем. Ему легче было узнать человека по каким-нибудь торчащим ниткам на месте оторвавшейся пуговицы, чем вспомнить его внешностью, но известно, что если где-то недостаток, то где-то рядом обитает чрезмерность. Другими словами, если на душе не скребут кошки, то в ней воют волки. Художник умел намертво запечатлевать в своей памяти цвета и оттенки, даже самые тонкие. Цвет был его богом! Он буквально физически чувствовал воздействие цвета. Никогда в его руках не могла бы оказаться книга с кричащей обложкой: случайное нагромождение цветов вызывало в нём отвращение и это отвращение передавалось содержанию. Женская красота не являлась для него красотой природы, но искусством макияжа. Правильность форм не имела ни малейшего значения. Его возбуждала не чувственность самки, а гармония её цвета. Пастельные тона рождали в нём самотворящуюся молитву и если бы он перестал видеть, он перестал бы жить. Всё, абсолютно всё он воспринимал не в категориях нравственности, а в цвете. Имена, поступки, строки стихотворении, ощущения радости, влюблённости, боли — всё было лишь оттенками. И сейчас перед ним возникло в кричаще-зелёное с яичным жёлтым.
Один навалился сзади, другой пырнул в левый бок. Нож был выкидным, скорее всего лагерного исполнения. Из тех, что бросают солдатам на вышку в обмен на флакон одеколона. Ненадёжные перья. У них либо пружина слабая, либо фиксатор разболтан. В этом случае оказался фиксатор. Удар пришёлся в ребро, лезвие сложилось и рубануло бойца по пальцам. Тот вскрикнул и отскочил. Дрон попытался нырнуть вниз, чтобы вырваться из удушающего залома и ему удалось, почти удалось… Нов этот самый миг он увидел вспышку — нож в лицо. Двое бросились по ступеням к выходу. Художник сидел у стены, липкий от крови, и чувствовал, как в его левую ладонь, будто сваренное всмятку яйцо, вытекает глаз. Прямо перед ним, на кафельном полу, валялась отрезанная фаланга указательного пальца с полоской грязи под ногтём.
Вторым его богом был звук.
Есть ли где-нибудь в этом свете заповедный угол, где не шарятся по парадным дворовые урки с финками, где радиоволны насыщены блюзом, где не рычат в трамваях базарные хабалки, не грохочут костями поддатые доминошники, где схватки — лицом к лицу, где стихи печальны, романы легки, а женщины умны и недоступны…
И если вытравить из этой жизни поэзию, то останется одна кромешная бухгалтерия. Не оттого ли русский демон так безразличен и уныл, что не манит его больше ни одна человеческая душа, ни живая, ни мёртвая. Дьявол спит и черти распоясалась.
Начинали строить школу — случилась революция. Решили переделать в Дом культуры — сместили губернатора. Сообразили: супермаркет — раскулачили заказчика в итоге получилась муниципальная больница для неимущих. Тюремные кровати, бежевые стены с разводами, окна замазаны до половины, матрасы из резерва Великой Отечественной, одеяла резаны надвое, лекарства с последними часами срока годности, медицинские сёстры чванливы, главврач — философ.
Следователь явился в тот же день, как только Дрона перевели из реанимационного отделения в общую палату. Капитан в штатском. Уголки брючных карманов подшиты суровой нитью — расползаются. Свекольный цвет лица. Обручальное кольцо. В усталых глазах наисокровеннейшее желание уйти на майорскую пенсию. Больше всего ему не хотелось бы раскрыть сейчас какое-нибудь преступление.
— Ну, что, бедолага, кто таков? Откуда будешь?
Дрон назвался. Сказал, что из Москвы.
— Приезжий, значит. — уточнил следователь. — А почему без документов? Ограбили?
Дрон отрицательно покачал головой.
— Понятно, бомж. — успокоительно выдохнул капитан. — И кто тебя, знаешь?
— Нет. — художнику вдруг стал неприятен собственный голос.
— Как же ты в парадном оказался?
— Приспичило, вот и зашёл.
— Так…Так и запишем: «зашёл по нужде». Что же ты из Москвы в Петербург приехал, чтобы на Васильевском острове жилой дом обоссать?
— Нет, по объявлению
— По какому ещё объявлению? — насторожился следователь.
— По объявлению, что в этом подъезде всем желающим глаза выкалывают!
— Это у вас там, в Москве, «подъезды», — разозлился милиционер, — а у нас парадные! Заявление писать будешь?
— Не буду.
— Ну, тогда пиши: «От возбуждения уголовного дела отказываюсь. Число. Подпись».
Уходя, следователь завернул в кабинет главврача, где тот раскладывал пасьянс на компьютере. Выяснив, что бомжа в больнице долго держать не собираются — «своих ложить некуда» — милиционер попросил уведомить его за день до выписки. «В спецприёмник его оформлю. Какой-то он… со странностями. Не натворил бы чего. А там и проверят и подлечат». — поделился он с эскулапом. Главный кивнул, записал телефонный номер и на этом ближайшая перспектива Дроновой участи была решена. Конечно, им обоим было его немного жалко.
— Приметы: рост средний, сто семьдесят пять сантиметров. Волосы русые, прямые. На правом плече татуировка в виде собачьей головы…
— Лисьей. — поправил Дрон.
— Лисьей. — продолжил сам себе диктовать дежурный прапорщик центрального спецприёмника. — На левом предплечье татуировка в виде надписи из трёх слов на иностранном языке. На левом боку шрам, — прапорщик приложил линейку, — пятнадцать миллиметров длиной. Левый глаз отсутствует. Правый глаз серо-коричневого цвета. Лицо круглое. Родимые пятна на теле отсутствуют. Всё. Этого забирайте! — скомандовал дежурный и Дрона повели в душ, именующий в том учреждении «санобработкой».
Как тюрьму не назови, сущность её остаётся неизменной. Тюрьмой является всякая система, в которой действует тюремные порядки, «режимом» ли называются эти порядки или «понятиями», разница не велика и не очевидна. В этом смысле, спецприёмник, такая же тюрьма. И душу облегчает лишь то, что срок содержания в нём достаточно короток, а именно — до выяснения личности. То есть это тюрьма для тех, кто не совершал никаких преступлений. Камера на тридцать спальных мест, засовы, «кормушки», решётки, чифир, карты — всё, как водится по всем славянским казематам. Передач, конечно, никаких — бомжи, кто им, участковый что ли посылки слать будет! По этой же причине, курево на вес золота. Иногда сердобольный конвоир закинет на всех пачку «Примы», или опера стукачку своему презентуют, но те уже — с фильтром: «LM» или «Ява золотая». Над дверью неразборчиво жужжит радио. Мутная лампа в сорок ватт. Жарко. Очень жарко.
Расстелив набитый ватными комьями матрас на нижней наре (уступили, как калеке), Дрон лежал и вынужденно слушал отрывок из жития раба божьего Сергия, по кличке Кактус. Из услышанного выяснилось, что Кактус был бомжем-цветочником. У всякого бродяги есть своя специализация. Кто-то попрошайничает, кто-то оккупирует жирные ресторанные помойки, кто-то собирает бутылки на местах народных гуляний, кто-то добывает металлолом, а Кактус крал цветы у памятников. Впрочем, трудно назвать этот промысел воровством. Бедняга ночевал на чердаке, рано утром выбредал на Большую конюшенную улицу, выносил мусор, скопившийся за ночь в баках уличного кафе-киоска, за что получал от продавщицы десять рублей. На эти деньги он приобретал в круглосуточной аптеке стограммовый флакон спиртовой настойки боярышника, прятал драгоценность в нагрудный мешочек и проходными дворами пробирался к помойке в шведском дворике. Там он принимал спиртное внутрь, сытно завтракал шведскими отходами, стрелял сигаретку и выходил на набережную канала Грибоедова. Минуя Спаса-на-крови, он двигался к Марсову полю. Часов с десяти утра к символическим могилам коммунаров начинали подтягиваться свадебные кортежи. До сих пор не понятно, отчего некоторых молодожёнов влечёт к надгробиям, но — это видимо вопрос традиций. У Вечного огня молодожёны обычно распивали шампанское и возлагали пару-тройку букетов, которые немедленно уносились Кактусом, едва процессия разворачивалась к машинам. Некоторые, особенно ушлые брачующиеся, предчувствуя дальнейший путь своих букетов, демонстративно швыряли их в огонь. Кактус от всей души сочувствовал таким дальновидным людям. И не злился. Уворованные цветы он сбывал продавщицам двух продуктовых магазинчиков на Конюшенной. А если попадались хризантемы, то их неизменно и в любом количестве приобретал фотограф Витя, пристающий к иностранным туристам у Спаса-нА-крови. Особенно ненавидимы были гладиолусы! Эти глупые растения не хотели покупать даже продавщицы. И случалось так, что истасканные за день букеты Кактус собственноручно возлагал на Невском, под памятным трафаретом, где «опасен обстрел». Разумеется, у него были враги. Несколько раз его били дубинками менты-конкуренты. А девушки-лошадницы, катающие желающих по Марсову Полю….
