Фредерик не отходил от клавесина, он беспомощно хихикал и игриво просил защиты, молил нас спасти его от Иоакима. От этого психопата. Он же психопат. Сейчас он всех нас перестреляет!
Иоаким кричал:
– Мой милый братишка – конченый человек! Он – креветка! Он превращается в настоящего буржуа! – Фредди хихикал и играл, играл, закатывал глаза и подыгрывал Иоакиму, а тот орал: – Посмотрите на него! Запомните его таким, пока у него не заплыла морда, пока не выросло брюхо! Пока он не облысел! Пока не обвисли брюки на его заднице! Запомните его таким, пока он не умер для нас всех! Наслаждайтесь его обществом, пока он не утратил облик человеческий! Потому что скоро он превратится в гнилую картофелину! В гнилой банан! (О! – в восхищении облизывался Фредди, наяривая.) Смотрите на него! Мне стыдно, что это мой брат! Лучше иметь родного брата, который играет в порнофильмах или продает порнуху… или просто что-нибудь продает в Спар-киоске, как робот! Да, робот лучше, чем такой брат! Представляете, что он придумал! Вы только послушайте, что мой гениальный братишка придумал! Фредерик, Фредди, Фред хочет открыть у нас ломбард! Представляете? Фредерик-Фредди-Фред мечтает давать взаймы деньги, брать ценные предметы, золото-серебро или еще что-то, и давать деньги. Фредерик-Фредди-Фред мечтает открыть у нас барахолку и сделать меня посмешищем!
– А что тут смешного? – поднимал плечи Фредди, не отрывая рук от клавесина. – Я не вижу в этом ничего ужасного. Наш отец тоже продавал подержанные вещи, музыкальные инструменты, антикварную мебель, машины… Клаус продает старые мотоциклы, покупает, реставрирует и перегоняет в Германию, Голландию… втихую, чтоб не светиться, по-черному… Никому ни слова! – подмигнул он нам. – Я тоже вот решил… То есть в действительности пока никак не могу решить, что делать: ломбард или секонд-хенд… А? Почему нет? Что такого? Это привлечет людей… Это будет лучше для Хускего во всех отношениях.
– Заткнись! Вы видите? Он даже не понимает! – кричал Иоаким. – Даже не понимает! Так его увлекла эта авантюра с вещичками этого русского… Фредерик-Фредди-Фред даже не понимает, что ворует у коммуны…
– Кстати, – вставил Ханни, – как идет продажа вещей упомянутого русского? Он был мне должен…
– О! – всплеснул руками Иоаким. – Еще один несчастный! – Он сложил руки как в молитве. – И сколько он был тебе должен, бедный мой? Пять тысяч? Десять? Двадцать? Старику он остался должен тридцать… Датскому королевству сто с чем-то… Сперва выплатим им, потом начнем рассчитываться с тобой. Придется подождать. Видишь ли, очередь. Надо записываться… Ты не один такой! И я уверен, еще придут потерпевшие в синих брючках, красных курточках, с помпонами на вязаных шапочках. Будут стоять под окнами, под нашими, слышь, Фредди-Фред, под нашими окнами и плакать: с нами так обошли-ись… нам не хватает на пи-иво-о…
Иоаким был в ударе. Он снова нанюхался кокаина. Это было очевидно. Его перло. Фредди отмахивался от него. Улыбался нам. Говорил, чтоб мы не обращали на психопата никакого внимания.
– Если хотите поговорить, то это не самый подходящий момент, – вставил Фредди между приступами смеха. Он тоже нанюхался.
Где-то кто-то трахался. За ширмой шевелились.
Мы с Ханни выпили по пиву и пошли. Темнота. Огоньки. Клавесин Фредерика плакал, Иоаким истерично кричал. О, как это было здорово! Если б они только знали… если б они могли выйти из вагончика и послушать самих себя! Какая песня!
– Дерьмо, – чертыхался Хануман, – сплошные коряги и корни…
– Я им сто раз говорил, чтоб повесили фонарь…
– Да что с ними говорить, они же психи! – прорычал Хануман. – Честное слово, мэн, я себя так погано чувствую, точно побывали в дурке, зашли проведать дуриков в палате… Хех! Идиоты, просто идиоты! И с этими идиотами ты живешь, Юдж… и даже не понимаешь, что они настоящие идиоты! Ты уже не замечаешь этого… А что будет через месяц? Год? Три года? Эх-хе-хе…
Я ничего не сказал.
Он пробыл в Хускего несколько дней; много говорил с самим собой, как бы запуская пузыри в воздух, смотрел вслед словам, как улетающим птицам, и размышлял: верно ли то прозвучало? И сам, верил ли он сам в то, что сказал? Приблизительно так он решал, но так ничего и не решил. Он остался для меня тайной, которую я не смог разгадать. Туманным январским утром 2001 года он сел в автобус и уехал в направлении Оденсе.
Его знобило, он предчувствовал возобновление мигрени, ежился. Под его большим зонтом мы прошлись по деревне. Задержались возле желтых ворот, которыми старался отгородиться в Хускего ото всех Михаил Потапов. Постояли, посмотрели сквозь щели на свалку, которую он там устроил. Ханни шмыгнул, сплюнул и сказал:
– Посмотри, на что стал похож его двор! Поверь мне, если б эта свинья пришла к власти в Хускего, то в считаные месяцы ваш маленький парадиз превратился бы в большую свалку вроде его двора. Он вырубил бы весь лес. Он просто продал бы весь лес. Он сдал бы землю под свалку машин. Он брал бы деньги за то, чтоб кто-нибудь мог привезти и оставить у него на земле свою развалюху. Он продавал бы ее по частям, потом другую, третью и так далее… Однажды пришел бы день, когда не осталось бы больше места и денег. Но тогда уже не было б никого рядом, все давно забыли б, что здесь когда-то был замок, хиппанская деревня, лес. – Помолчал и добавил: – Вот так и в любой стране! Могут прийти к власти люди вроде Мишеля, и тогда страна превращается в свалку, на которой хоронят или жрут людей.
Постояли на холме. Выкурили последнюю сигарету на двоих. Прошлись через лес. Пока шли, Хануман рассказал легенду, старое китайское предание о том, как один император решил всех осчастливить.
– Это был тот самый император, который пахал, как Толстой, до кровавых мозолей на руках, носил грубую одежду, спал на доске, ел рис, сидя на земле. Он хотел превратить Китай в рай, чтобы весь мир завидовал, – смеялся Хануман. – Для этого он приказал раскопать пошире русла рек, рыть каналы, строить оросительные системы, бить в барабаны, чтоб изгнать все болезни из Китая. Он обошел всю страну с севера на юг и с запада на восток и всем, кого встретил, обещал бесплатные сапоги. Он измерил сушу и высоту всех гор. Проложил в стране девять главных дорог и издал указ, чтоб в три месяца все китайцы ходили в сапогах, дабы мир знал, что в Китае нет нищих, у каждого есть сапоги. Глашатаи разбрелись по свету, голубки полетели во все девять областей Китая. Князья и правители окраин бросились исполнять, но скоро поняли, что у них нет столько сапожников и кожи, чтобы обуть всех китайцев, поэтому тем, кого они обуть не успели, они просто-напросто отрубили ноги! Хэ-ха-хо! Понял, Юдж? Вот так! Отрубили ноги! И не стало в Китае человека, у которого бы не было сапог! – воскликнул Хануман.
Прежде чем исчезнуть навсегда, он предложил мне плюнуть на все и уйти; грозно добавил, что дает мне последний шанс. Я ничего не сказал. Из тумана выплыл автобус. Хануман пожал мою руку, купил билет у шофера (чтобы произвести впечатление человека, давно проживающего в Дании, он бросил ему несколько не имеющих смысла реплик), каркнул мне vi ses, beb[56], помахал, как старому приятелю, которого навещает раз в год (и обязательно навестит в следующем), сел у окошка и, разыграв эту фальшивую житейскую сценку для трех пассажиров, забыл обо мне… уехал… а вместе с ним и волшебный поезд, на котором мы весело и безнаказанно неслись вне времени, вне жизни, ушел, и дымка не оставив. Я стоял там по-настоящему один, чувствуя, как затвердеваю в настоящем, я это ощущал кожей: магическая оболочка, которая хранила меня от коррозии, испарилась, и подступило нечто извне. Другое… Неизвестное… Клейкая смазка, которой прежде я был недоступен, смешивала меня с веществом мира, как заглатывает жука смола.
Мне стало страшно, но почему – я не знал. Несколько дней надеялся, что отпустит… но страх держал… вещи пророчили что-то, всюду мерещились знаки… Навязчивая вертелась мысль: да-да, вот так предчувствие кошмара, которому предстоит накатить ночью, проблескивает накануне, ты знаешь: этот куст станет ведьмой, а тень на дереве – дуплом, в которое ведьма будет тебя тянуть, – и не можешь кошмар предотвратить: приступ схватит и будет выколачивать из тебя сознание, пока не повалит пена.
Все изменилось, и изменилось к худшему; будто грандиозный барабан колеса фортуны совершил оборот и число выпало такое, что никто уже не мог оставаться собой; незнакомая субстанция наползала на страну, вливаясь в каждый предмет. Земной шар въехал в гибельную для меня систему координат. Это преследовало, как запах. Я брал дерево за ветку, трогал снег – они ранили, обжигали пальцы; звуки пугали; одежда стала чужой (она и была чужой!); все валилось из рук. Я разговаривал с хиппанами, и они мне казались подозрительными, – что-то там было, где-то внутри, в сугробах их душ, в закутках сознания…
Засел в вагончике, курил и думал. Кристаллическая созерцательность парализовала, усиливаясь день ото дня, пока я не стал живой линзой, направленной внутрь. Вспомнил много странных эпизодов… Муравейник в лесу на Штромке… сидел перед ним на корточках, как великан над пирамидой, и мне казалось, что я снова ребенок, который знает свое будущее и смотрит в него с безразличием, потому что наблюдать за муравьями намного интересней. Вспомнил близняшек, которые меня пугали; пронзительный вопль паровоза; туман над полем, в котором ходили сапоги; автобус без колес с выбитыми стеклами, что стоял на нарвских блоках возле Дворца культуры, а в нем – Хануман, он сидел в разбитом автобусе моего детства с таким видом, будто куда-то ехал, я подошел к автобусу, заглянул внутрь – поролон, дерьмо, битое стекло, позвал его, но он меня не услышал… Внезапно стало стыдно. Я вспомнил, как бежал через лес в вагончик, спешил проверить, на месте ли мои деньги под половицей, – и вдруг почуял что-то за спиной… обернулся… среди деревьев блуждало черное пятно – это было эхо, какое бывает в колодцах или трубах… оно засасывало звуки… я словно оглох… Зажмурился, сморгнул, очухался – выбежал из вагончика, долго стоял под вязами в сумерках… Тусклые огоньки плыли и перемигивались. С ветвей падали капли. За деревьями громоздилась черная туча – это был замок. И точно так же, как я понял, что это был замок, я понял, что это было там, в лесу… Это было не эхо. Это была смерть. Самая обыкновенная смерть при жизни. Мы умерли друг для друга. Я и Хануман. Его призрак вышел из меня. Призрак, образ, колдовской двойник, которым он меня завораживал. Мы не просто простились – мы похоронили друг друга. Потому что знали, как звери знают, что пути наши никогда не пересекутся, знали достоверно, что это была последняя встреча, больше встреч не будет, мы знали это наверняка, словно сама смерть нам об этом шепнула. Мы умерли, а вместе с нами умерли вспышки оптимизма, надежды, пьянящие, как опиум, мечты. Этот заразительный смех улетучился из моей жизни, я начал скоропостижно стариться, двигаясь в направлении пустыни жизни, в которой я не буду доверять людям с длинной нижней губой, я буду насторожен с теми, у кого большой нос, кто носит подтяжки, кто напевает что-то невнятное. Я больше не смогу безудержно смеяться. Не буду пить без оглядки. Закатывать от счастья глаза, не буду радоваться… во всяком случае, так, как я радовался с Хануманом.
