Молодые люди могли быть кем угодно – с брошюрами в папочке, псалмами в кармане. В Дании практически все одеваются одинаково. Особенно когда выходят на прогулку: термос кофе, бутерброды, спортивный костюм, дождевик, подтянутость, деловитость… Парни кривовато посмеивались и озирались, высокие, неуклюжие; рядом с ними девушка выглядела приземистой и шустрой, большая грудь, мощные бедра, белоснежные кроссовки, – раз, раз, по кирпичной дорожке, прыг на порог – постучали. Я подумал, что впущу их, подурачусь, поупражняю датский; все равно делать нечего (Дангуоле должна была вернуться после четырех).
Открыл – девушка тут же превратилась в женщину лет тридцати семи, поприветствовала и спросила, можно ли со мной поговорить немного. «Святоши», – решил я, сказал, что, конечно, можно, улыбнулся. Она спросила мое имя. Я сказал, что меня зовут Евгений. Она сказала свое. Один из молодых людей спросил:
– Евгений – это, случаем, не литовское имя?
Я улыбнулся, – решил, что они ищут Дангуоле: хотят, чтоб она у них убирала; сказал, что нет, не литовское – русское. Девушка восторженно спросила, откуда я тут взялся и что я тут делаю. Завязывался типичный разговор с обывателями. Я сказал, что помогаю мистеру Винтерскоу работать над его проектом. Прозвучало достаточно круто. Я даже возгордился.
– Дело в том, – объяснял я, – что он пригласил русских монахов из Петербурга, они должны приехать. Таков проект. И я безвозмездно помогаю ему в этом. Вот и все.
– Ага, – сказала девушка и посмотрела на одного из парней.
– Значит, – включился он, – вы приехали из Петербурга с монахами.
– Нет, – сказал я, – монахи еще не приехали. Был батюшка летом, а монахи вот-вот приедут…
– Мы почему спрашиваем, – вдруг делая шаг вперед, суховато сказал второй, который уже, видимо, заскучал, – мы просто из полиции и хотели бы удостовериться, что вы совершенно легально находитесь на территории Дании. Вот мой документ, – сказал он, быстро достав из кармана какую-то пластиковую карточку. – Можно увидеть ваш?
То же сделала девушка и другой парень – они показали мне свои пластиковые удостоверения; я остолбенел. Девушка, заметив мое замешательство, защебетала:
– Это самая обычная формальность. Мы просто получили сигнал, что на территории Хускего есть нелегально проживающие и работающие. Ничего такого. Мы бы просто хотели установить, что это не так. Надеюсь, вы нам поможете в этом и покажете свои документы. Как только мы проясним это для себя, мы сразу же пойдем дальше.
– Да, да, конечно, – забормотал я. Неловкими жестами зачем-то я как бы приглашал их в вагончик. Хотя они сами входили, чуть ли не вталкивая меня, беспомощного. На ходу скукоживаясь, желая стать тенью, исчезнуть вообще, я вползал внутрь, бочком-бочком, как краб.
Они вошли в кухню. Оглядели вагончик, между делом спросили, не холодно ли мне тут зимой. Еще что-то… Вопросы, вопросы… Я с трудом понимал – в голове гудело. Суетливо делал вид, что ищу документы, по-русски бормоча себе под нос «сейчас, сейчас вот только»… Я не владел собой, как бывает перед избиением. Лицо онемело, стало резиновым. Порылся во всех карманах, даже кофточку Дангуоле обшарил, оттягивал разоблачение… Столько лишних движений. Парни ухмылялись. Один поторапливал:
– Хотелось бы увидеть поскорее документы.
– Да, – рассеянно мямлил я. – Документы… Конечно… Да…
– Так у вас есть какие-нибудь документы или нет? – резко спросила девушка.
Я развел руками. Документы были спрятаны под холодильником у дяди. Повел кислой миной. На грудь что-то навалилось. Мной овладели какие-то ниточки: непроизвольные жесты… как испорченный механизм… Наверняка был похож на бомжа, которого разбудили в состоянии невменяемости. Невзоров в «600 секунд» часто таких пердунов показывал: сидит, озирается по сторонам, а Невзоров к нему с микрофоном: «Вот тут труп женщины рядом с вами лежит. Это кто? Ваша сожительница?» Скрутило живот. Слабость в ногах. Сел.
– Desværre ikke[57], – повторял я, пытаясь поймать дыхание, – сожалею… нету… никаких документов…
– Ах, ну, если нет документов, – сказал парень с иронией, – вам ничего не остается, как последовать за нами.
– Да, – сказал я, но не мог подняться, никак не мог встать на ноги.
Меня подбодряли:
– Ну, возьмите себя в руки.
– Мы просто установим вашу личность…
– Как только все будет улажено, вы вернетесь к себе.
Эта ложь меня несколько успокоила; я поднялся, пошел.
Три часа просидел в очень маленькой камере в Оденсе. Стоял, упираясь спиной в стену, как в лифте. Все внутри куда-то неслось. Весь мир кубарем летел к чертям. Быстрей и быстрей. Словно лифт оборвало и понесло. Глаза отрешенно фиксировали надписи на стене, на самых разных языках, от арабского до русского («Мочи ментов!!!», «Сукам – смерть» и т. д. и т. п.). Скоро меня будут окружать люди, которые пишут подобные надписи, подумал я. У них свои взгляды на жизнь, свои законы, свои требования. Требования, которым я вряд ли соответствую. Придется учиться соответствовать этим требованиям, быть словоохотливым, притворно веселым, умелым рассказчиком, похожим на них, забалтывать шуточками и разматывать историю за историей. Чтоб все хохотали или хотя бы ухмылялись. Чтоб потирали ладоши, заваривали чифирь кружку за кружкой, кричали на шнырей: «Давай чай гони!.. Что смотришь?.. Убирай со стола!.. Делай факела и новый заваривай!.. Не видишь, масть пошла!.. Такой человек веселый! Такие истории!.. Дания-Германия, воры, наркоманы!.. Голь перекатная!.. Босота обоссанная!.. Свой в доску парень!.. Что еще старому каторжанину для души надо?.. Историю подлинней!..» Придется и язык свой рубить на ошметки, шепелявить и кривить рот, извиваться, рукой мельчить воздух, деловито повествовать, бесстрашно, насмешливо, этакий сорвиголовастик, рассказ за рассказом, за былью небыль, ни конца ни края, день деньской, за ночью ночь! Что я им расскажу? Я так размяк в Хускего, так привык к безобидным ленивым хиппи, а теперь нужно готовиться ко всему… следить за задницей в оба!
Какую же все-таки обманчивую внешность имеют датские менты!
Дангуоле уже сходит с ума…
Короткая беседа с дежурным полицейским; он лаконично сообщил, что меня следует доставить в Копенгаген. Все ясно: мной будут заниматься специалисты. Затолкали в машину. Поехали. Конвоиры – совершенно обычные полицейские, с бульдожьими мордами и пивняками, – такие встречаются повсюду. Они практически не обращали на меня внимания. Везли, как посылку. Почему-то свело ногу. Попытался вытянуть, сидевшему рядом менту сказал слово крампа[58].
– Нох, крампа?! – удивился он. – Почему? Ты что, спортсмен?
Мне стало тоскливо, как ребенку. Отвернулся. Смотрел наружу с мольбой. Но серая мгла была неумолима. Мы уносились все дальше и дальше от Хускего; я погружался в омут ужаса.
Лето промелькнуло в голове, как флажок перед стартом; я понял, что оно было всего-навсего райской искоркой счастья, которую невидимые инквизиторы мне намеренно выделили, дабы последующие пытки показались непереносимыми, – так паук впрыскивает в муху яд, чтобы она стала съедобной. Этим ядом был страх, огромный кольчатый паразит, который спал во мне эти годы, как туберкулез, и вот он проснулся, сдавил горло.
* * *«Прибываем в Vestre Fængsel!»[59] – насмешливо объявил конвоир, как в поезде. Распахнулись ворота, самые тяжелые, какие есть в Дании, ворота копенгагенской тюрьмы. Въехали. Вывели. Повели… Ступеньки, коридоры, двери… Пальчики, фотографии…
Отняли одежду. Дали одеяло, никаких подушек-простыней. Трусы с крупной красной, слегка подвыцветшей надписью «københavnsk fængsel»[60], в рамочке, точно товарный знак. Шмяк! Пошел дальше. Синяя рубашка и такие же штанцы. Следующая станция – архив. Два парня в серых рубашках, черных брюках, прозрачные полиэтиленовые перчатки на руках (все надо пощупать, повертеть, осмеять). Третий у ячеек с номерами. Четвертый за конторкой. Первые двое перебрали мое барахло. Работали автоматически, отлаженно, как почтальоны на почте. Даже прошлогоднюю пыль из одежды вытряхнули. Стельки вырвали, как языки; пытались отодрать подошвы. Заглянули в каждую трещинку. Третий все тщательно упаковал. Четвертый занес в компьютер. Пункт за пунктом. Табак распотрошили. Заготовленные самокрутки сломали. Грязные трусы заботливо укутали, свернули в пакетик с давно просроченными билетами и ключами. Табак аккуратненько ссыпали в отдельный пакетик и положили внутрь с трусами. Запечатали скотчем. Приклеили бланк сверху и – на полочку. Разрешили оставить шапку. Некоторое время совещались, решали: отдавать мне кроссовки или нет? Дали, предусмотрительно вынув шнурки (прижал к себе, как бездомных котят). Осмотрели руки. Кольца, серьги, пирсинг. Записали, что есть татуировки: «ящерица», «паук». Долго изучали мелочь. Голландский стюйвер. Спросили, был ли я в Голландии. Я ответил, что был (решил, что даже бесполезная на первый взгляд ложь могла быть во спасение). Бросили стюйвер в пакет. Записали, что среди моей мелочи была найдена голландская монетка и шведская, а также монета неизвестного происхождения. Я немедленно сказал, что это монета казахстанская, сказал, что я из Казахстана. Они записали. Поблагодарили. Попросили расписаться – расписался. Повели. В этой тюрьме дверей больше, чем во всем Копене! Двери, двери, двери… Лестница разбегалась в разные стороны. Ветвились коридоры. Мелькали приоткрытые комнатки, в них сидели люди у компьютеров и о чем-то беседовали, курили и пили кофе. Ступени бежали вниз… Ступени бежали вверх… Молчали слепые двери.
