Я была отчего-то невероятно счастлива и наполненна, – то ли предчувствиями, то ли участием своим в этом безумном спектакле, в котором все настоящее – кровь, сирены, головокружительный кордебалет в воздушном пространстве, и следующий за ним «бум» – то ли ужасом животным, который, ослабевая, уступал место столь же животному чувству жизни, невероятной ее жажде…
Гораздо верней убивает нас время, безысходность, монотонность и отсутствие надежды, – хотя, глядя на мою возрожденную, восставшую буквально из небытия кофемолку, этого не скажешь
Завтра весна.
Как будто свет в прихожей зажегся, и все обнажилось.
Бледность, пыль в углах, прошлогодняя паутина.
Воздуху стало меньше.
Ну, нету его, Маня, хоть стреляй.
Вот раньше был воздух, и была зима, и лето. Ты помнишь, какое было лето?
И воздуху навалом! До смешного, – казалось, – ну, отчего они все за сердце хватаются, чего им все мало?
Вот же он, – то ветром из-за угла, то грозой, а то вдруг солнцем выкатится, и все как-то легко, вприпрыжку, полушутя.
Понарошку.
Казалось, там, впереди, какая-то другая, новая, настоящая жизнь, в которой все настоящее.
Где-то там, далеко, в придуманных нами городах и странах…
А это… так, разбег.
Вот и зима прошла.
Тревога гложет мое сердце. Получится ли у нас в этот раз?
Получится ли стряхнуть пыль, серый налет? Преодолеть куриную слепоту, усталость?
Удастся ли размять затекшие члены, онемевшие мышцы, вдохнуть то, что и воздухом-то не назовешь…
Где нынче воздух? В каких счастливых местах? Я бы поехал туда хоть сейчас.
Там, за трамвайной остановкой, за универмагом и аптекой, есть один переулок…
Достань пальто. Нет, не это, пудовое, зимнее, а то, другое, из шкафа.
Достань пальто, милая.
Завтра весна.
Иногда кажется, что он умер давно, этот город. Или он, или ты, но явно что-то не так, нет связи, вы существуете параллельно, стараясь не пересекаться без нужды…
И вдруг.
То ли небо промыли, протерли до зеркального блеска, то ли звезды исполнили, наконец, свой звездный номер, но утерянное, казалось бы, навсегда, ощущение гармонии вернулось. Ко мне или к городу, живущему своей многогранной жизнью?
Но вот она, та самая грань, – прохлада летнего вечера, лица, лица, лица, – за лицами идите на пейзажную аллею, куда же еще, и там вы повстречаете деловито бегущего по тропинке Кролика, – поглядывая на часы, он пробормочет что-то вроде «ах, мои маленькие красные башмачки» или «куда подевалось время? Кто-нибудь видел время? Не одолжите ли минутку? Верну осенью… или, в крайнем случае, зимой..»
***
Приступ летней тоски неотвратим.
Ее невозможно сравнить с осенней хандрой или зимней депрессией.
Нет. Летняя тоска сродни апофеозу, финальному аккорду, который стремился к разрешению долгие месяцы, дни и часы, и вот, наконец, грянул, рванул и… застыл, сраженный собственным величием, всеми этими придыханиями, сопутствующими началу лета, мареву, алым закатам там, за темными силуэтами новостроек, удушливому ветру и ветру, несущему прохладу и умиротворение.
Лето. Оно вот. Буквально уже. Уже виден край его, пока еще там, вдалеке, брезжит небрежно подшитый подол ситцевого платья, выгоревшего, стиранного не раз, впитавшего жар, воздух, тополиный пух, сладкие капли плодов абрикоса, едкий вишневый сок, – трепещет на ветру, прощаясь, отважно встречая первые капли холодного дождя и пронизывающего ветра.
Это когда еще будет.
А пока… послеполуденная сонливость, русский шансон за окном, непременный атрибут летнего дня – истаивающий аккорд в доме напротив, нет, если еще раз услышу «Битлз» или Руссоса, я не выдержу, душа моя не перенесет полузабытого рефрена, уносящего лет на… дцать назад, в беспечные (их принято называть беспечными, но какая беспечность, – выпускные, вступительные) дни и вечера, – оторвав взгляд от разбросанных конспектов и билетов, скользишь по распахнутым окнам, пытаясь распознать источник звука, саднящего, дразнящего, от которого сердце, сжимаясь, посылает тревожный и сладкий сигнал…
Приступ летней тоски неотвратим, как старый шансон из окон такси, вокально-инструментальный рок, преследующий годами, из-за угла, точно штык, на острие которого нанизаны клочья воспоминаний, обрывки, фрагменты, – снов, влюбленностей, юношеской тоски, неоправданных ожиданий, сбывшегося вопреки и состоявшегося благодаря.
Вот и лето пришло. Вот и лето прошло. Пришло и прошло. Как похоже, как неизбежно, – колесо обозрения в парке, лесенка с нерешительной, скованной страхом и восторгом ступней, обутой в красный сандалик, – головокружительный полет над городом, – там вдали, за рекой, загорались огни, опускался вечер, верхушки тополей внизу, щекотка предвкушения,
укол внезапной, медленно разгорающейся тоски? ностальгии? – по тому, что, казалось, манило, и вдруг осуществилось, – как этот полет, – корзинка останавливается на уровне шестнадцатого, положим, этажа, покачиваясь, колыхаясь, и, вздрогнув, медленно, сантиметр за сантиметром, плавно опускается – земля приближается, выгибаясь, очерчивая линии, углы, силуэы, обозначая слова, звуки, паузы между ними, проявляя цвета, оттенки, полутона.
Лето. Пусть оно будет долгим, пусть сбудется обещание бесконечного путешествия, праздника, не обозначенного датами, но исполненного волнующего предвкушения и светлой грусти.
***
Еще вчера было лето, добрый и полный всяких хлопот и предзнаменований день, а к ночи опять что-то завыло, заскрежетало снаружи, – ветер, рвущий одежды и душу, забирается бесцеремонно во все щели, – сквозняк гуляет по коридору, окна дребезжат, а к утру вновь активизировались наши, местные, из гаражей – подтянулись, голубчики, первой проснулась Тамара Иерихонская Труба – предвестник кошмаров, местная кассандра – в чернобыльском году было ей не так много лет, но голос не уступал сегодняшнему, – мужицкий, скрипучий, такое бесконечное лалала без пауз и полутонов, – леса горят, – оповещает она на одной сварливой ноте, – леса горят, – кричит Тамара, и вторят ей местные завсегдатаи нашего мусорно-гаражного кооператива, – получается такой тоскливый нестройный хор, хоррор, визгливый кардебалет, от которого веет сами понимаете чем, и от которого не провалишься в сладкий предутренний полусон, – леса горят, дымок тянется зловещий, проникает в уши, в поры, – яростные порывы ветра раскачивают диван, люстру, потолок, – закрыть окна, – вопит кассандра во всю мощь прокуренных легких, – ходила в мини в том самом году, сына за руку через дорогу в школу, молодая была, с загорелыми ключицами, с мужицким темным лицом, не лишенным своеобразного шарма, – на что мужики, кричала, я одна, одна, на стройке вот этими вот руками, и рукав закатывала, – под темной прожаренной равномерно кожей мускулы перекатывались (гидропарк, русановская набережная, воскресенские пруды, золотая насыпь Довбички, гладкие молодые ноги, покрытые пшеничным пушком, муж, с которым уже, которого уже, но иногда, кроме остервенелой ненависти, случались еще приступы внезапной не нежности и уже далеко не страсти, а так), и темный сжатый кулак, и луженая глотка, сорванная в борьбе за элементарное выживание, – закройте окна, – вопит, – заткните щели, – я и выглянуть боюсь, та ли это кассандра или другая, но голос тот же, не оставляет сомнений и надежд, во всяком случае утро начинается с него, с гаражного лая и вопля, однообразно-тревожного, – лалалала
Время на Андреевском остановилось. Остановилась и я. Как так получается, что часы, разложенные на капоте старого автомобиля, старинные и не очень, а также те, которые красуются на моем запястье, показывают одно и то же время – последние мгновения августа, залитые солнцем улицы, подрагивающие тени на стенах домов. Время остановилось, оно хочет остаться в этом дне, в последнем субботнем дне уходящего лета. В воздухе – прозрачность сентября, – ясность, осознанность, если хотите, зрелость. Нет места иллюзиям. Зато сколько свободы! Свободы вкусившего и познавшего… Рыжеют, золотятся деревья и купола.
– Скажите, почем ваши шляпы, мадам?
– По деньгам, мужчина, по деньгам!
Немолодой мужчина и средних лет дама, – типичная «тетя Роза», жгучая брюнетка с такими глазами… и подвижным ярко накрашенным ртом.
– Я семь лет не был в ваших краях, я семь лет не был на Подоле…
***
В общем, они так и не уехали.
Отчего же вы не уезжаете? – встречные делали «большие глаза» и, вздыхая, добавляли, что, как ни крути, а ехать надо, – на что пожилой джентльмен, о длинной и прекрасной биографии которого я хотела бы поведать, да не смею, не смею врать и придумывать, и подменять события чужой жизни циничным литературным веществом, которое никак не заменит живого ума, интонации, выражения глаз, легкого грассирования, особого движения, которым приподнималась шляпа, – встретиться с ним многие почитали за счастье, особенно, подозреваю, слабый пол, – немолодой, очень немолодой, с тростью, в длинном плаще совершенно не советского покроя, идущий за покупками, – допустим, бутылкой кефира, пачкой сливочного масла, – нет, увольте, мне сложно вообразить его с бултыхающейся авоськой, возможно, она сопровождала его в иные дни, но абсолютно не искажала, не добавляла и не отнимала, потому что истинный джентльмен даже в бушлате (кацавейке, тужурке) остается таковым, – но в кацавейке я его не видела, а только в пальто или в плаще, либо в светлом пиджаке и широких (сюда просится слово «парусиновых») брюках, – Марк Соломонович (назовем его так), – отчего же вы не уезжаете, дорогой Марк Соломонович? – всплескивая для пущей выразительности ладонями и озираясь, неистовый собеседник в притворном участии и даже где-то праведном гневе обращался к нему, шествующему с неизменно приветливой и ироничной улыбкой, узнаваемым наклоном головы (чуть набок), со смеющимися глазами еврейского (совершенно излишняя подробность в свете вышеперечисленного, не так ли?) мудреца, зарабатывающего на кусок хлеба с маслом исключительно частной практикой, – отчего? – домогался ответа распаленный сознанием собственной правоты собеседник, и застывал, сраженный учтивым, но достаточно твердым ответом, – я на вокзале уже вчера, молодой человек, – уже или еще, не суть важно, но воображение мое услужливо дорисовывало вереницу идущих в неизвестном направлении людей, – с баулами, докторскими саквояжами, чемоданами, авоськами и картонками, – вереницу пророков и мудрецов, канторов, раввинов, водовозов, менял, адвокатов, гинекологов, зубных техников, скрипачей, их жен, родителей, детей, старух в инвалидных креслах, канареек, сверчков, – я на вокзале уже вчера, молодой человек, – невозмутимо приподнимая шляпу, Марк Соломонович прощался и тростью ощупывал следующий шаг.
