Вчера обернулась к стоящему у торгового центра таксу, – черному как сапожная вакса, с буравчиками беспокойных глаз, – отчего-то я решила, что он потерялся, но после обратила внимание на тугой ремешок, нанизанный на колышек. В ответ на мое бесцеремонное внимание такс залился нервическим лаем. Точь-в-точь как моя Чили. заходясь всем своим несуразным телом, – от кончика хвоста до гладкого лба.
Мне ли не понять, о чем поют таксы?
– Не видишь, что ли, я тут не просто так, я тут на посту, жду одного замечательного человека, моего хозяина (хозяйку), – и мне немного тревожно и не по себе, потому что лапы мои примерзли к земле, хвост дрожит, и, вообще, вокруг полно чужих, совсем чужих людей, которые смотрят на меня, тычут пальцами, цокают языками и норовят коснуться моей шерстки.
Порой я отчетливо вижу, как весело бегут по залитым солнцем дорожкам все наши таксы, мальчики и девочки.
Мартин первый, Мартин второй, Рони, Арчи, Лайла, Глаша, Чили…
Никого не забыла? Ах, был еще Бред (совсем недолго, временно), и новорожденные Зося и Бася, которые там, в других семьях, обзавелись новыми именами и прожили с ними весь свой недолгий таксячий век.
Дом без такс стал слишком… спокойным. Почти стерильным.
Никто не суетится под ногами, не тарахтит миской, не закатывает мячики под диван. Никто не прячет куриную ногу в шкафу, не елозит тряпкой по полу, не мордует плюшевого зайца с трагически обращенной к небесам мордой.
Однажды, еще в безсобачьи времена, я придумала себе друга.
Помните мульфильм «Варежка»? Вот-вот.
Это был клубок красной шерсти, нанизанный на некий проволочный каркас. У клубка было имя, история, характер и даже недурственный аппетит. На улицу я его не выводила, но по дому таскала на веревочке и настойчиво тыкала мордой в блюдце с, допустим, молоком.
Наверное, это была предтеча.
Ведь у всякой истории есть предистория. Предчувствие ее. Знаки. Многозначительные обстоятельства.
Например, некая точка вдалеке. Развевающиеся на ветру уши и цокот коготков по асфальту. Острый щенячий запах, сравнимый разве что с ароматом лопающихся почек или клейкой юной листвы.
О том, как я украла книжку
Не верите? Я ее действительно украла. В первый и последний раз в моей бестолковой жизни.
Не зря говорят о том, что желания беременных святы.
Я была как раз на сносях, и гордо несла свое драгоценное бремя. Несла, несла, и занесла в небольшой книжный, который славился некогда канцелярскими принадлежностями и раскрасками для малышей.
В сирые школьные годы на сэкономленные грошики я покупала дешевые книжонки, – нелепые, примитивные, но отчего-то пленяющие своей безыскусностью. Легко пленяющие и быстро разочаровывающие.
В постперестроечное время раскраски потеснились, уступив место редким изданиям, художественным изыскам и библиографическим древностям.
Придерживая живот, я жадно перелистывала книги и время от времени в отчаянии хватала мужа за рукава.
Хорошие книги стоили бессовестно дорого. Хорошие, почтенные книги с солидным прошлым, заслуженной репутацией.
Эту я беру, – эту беру, – и вот эту, – происходящее напоминало известную сцену «Свадьбы в Малиновке». Стопка книг росла на глазах. И все было бы неплохо…
Я помню ее и сегодня.
Огромный справочник по тибетской медицине. Автор – Бадмаев, тот самый, современник Распутина.
Побледнев, я отложила лечебник в сторону. Не слишком далеко, однако.
Сделав несколько кругов по магазину, вернулась.
Не знаю, что на меня нашло тогда. Называйте как хотите. Истерика, клептомания, раздвоение личности.
В мгновение ока солидный том оказался под курткой, увеличив и без того немалый объем живота.
Муж этого не видел. Зато сидящая на кассе зоркоглазая выпь хищно вытянула шею.
Медленно приближалась я к лобному месту.
Небрежно расплатилась за стопку книг, ни на минуту не забывая о последней, выступающей неловким углом из-под куртки.
Круглые глаза кассирши ощупали мою монументальную фигуру. Я взмокла.
Ни о чем не подозревающий муж подхватил пакет с книгами и вышел за дверь.
Вслед за ним вывалилась и я.
– Подожди минутку…
Прислонившись спиной к стене, я провожала взглядом медленно плывущие облака.
Мой первенец ритмично выстукивал пяткой по лечебнику Бадмаева.
– Секундочку, – дрожащими руками я выпростала из-под полы позорный трофей.
– Сто это? – заикаясь, спросил муж, – зацем это? – это книга, – нехорошо улыбаясь, я протянула трофей ему, – это книга, я ее украла.
Зацем? – вскричал паталогический честный сандинист, и без пяти минут отец моего ребенка, – зацем ты украла книгу?
– Не знаю, – растерянно созналась я. И это была сущая правда.
Мне не понадобился великолепно изданный лечебник Бадмаева со сложными и прекрасными рецептами трав и отваров, настоек, смесей и снадобий.
Унцию крови годовалого ягненка и унцию мочи беременной женщины смешать с молодым лишайником и щепоткой помета алтайской козы.
Я упоенно листала книгу, упиваясь варварской поэзией.
Некоторые рецепты приводили меня в бурный восторг, некоторые – глубоко печалили.
Мне негде было взять «только что спиленные рога оленя»…
Пользуясь первой же возможностью, я сделала царский подарок знакомой даме, увлекающейся нетрадиционной медициной.
Она немедля открыла собственный кабинет, называя себя ученицей великого Бадмаева.
Ума не приложу, как она распоряжалась всеми этими унциями и щепотками, не говоря уже о свежесрубленных оленьих рогах.
Недавно занесло меня в книжный. Тихо, пусто, прохладно. Стерильно. У кассы мирно дремлет тетенька. При виде посетителя встрепенулась, сделала «библиотечное» лицо.
– Вам что-то подсказать? посоветовать? – почти обреченно выдохнула «библиотекарша».
Что тут посоветуешь, мамаша, – подумалось мне, – какие могут быть советы.
Полистала одну, другую, третью.
Вспомнился собственный охотничий азарт. Когда шла за книжкой по следу, когда последнюю мятую бумажку, стиснутую в горсти… Да что там! Были времена. Счастливые. Практически девственные. Под настоящую книжку нужно было рыть подкоп. Расплачиваться самым святым.
Одна моя знакомая регулярно отдавалась хозяину книжного магазина. В подсобке, посреди нераспечатанных еще стопок. В паузах обсуждались последние новинки.
А сейчас что? Скучно. Вместо бойкого мужичка с подпольным Борхесом – спящая музейная тетенька.
Стоит новый Горенштейн в пяти томах. Тома запечатаны, туго затянуты пленкой. Интересно, кто-нибудь, хотя бы из любопытства, вскроет хотя бы один том?
В детстве у меня была книга Андерсена. Разваливающаяся, трухлявенькая, едва душа в теле…
Зато любимая. Ох, истаскала же я ее. В хвост и в гриву. И ела с ней, и спала.
Он и сейчас рядом. Старый-престарый Андерсен. И Борхес, куда же без Борхеса. В любом приличном доме должен быть Борхес.
Тетенька сонно проводила меня взглядом.
И чего ходят, – подумалось ей, – чего ходят, высматривают, вынюхивают.
Настоящий покупатель – он либо душевнобольной либо скучающая дама.
Иногда у полок трутся настоящие писатели. Но эти редко покупают. Глаз у писателя сытый, желчный, потухший. Пальцем тычет брезгливо, – а это что? Это разве книги? Это почему?
А бывают такие… жизнелюбы. Нервные живчики. Книжки кушают, будто морковку. Весело похрустывают, заглатывают, добавки просят. Уходящая натура, последнее поколение. Мандельштама читают нараспев, с закрытыми глазами. Городские сумасшедшие.
Этих тетеньки за квартал чуют. За городским сумасшедшим обычно плетется преданная девушка не первой и, увы, не второй свежести. Она тоже книгоман. Нешуточная страсть таится в уголках губ, в близоруких глазах. Точно сомнамбула, движется девушка по следам жизнелюба. Иногда их взгляды пересекаются, – ты видел? ты это видела?
Дрожащие руки выуживают искомое, – выносят на свет божий.
– Ты это видела? – О….стонет преданная девушка, прислонясь грудью к острому плечу библиофила.
Спящая тетенька приоткрывает сонный глаз.
Тут, главное, не спугнуть.
– Последняя, – небрежно замечает она как бы в сторону.
– Последняя, – точно эхо срывается с уст подруги библиофила, – и тонкие пальцы с треском разрывают подкладку, нащупывая ту самую смятую бумажку.
Тоска по неспешности одолевает меня, господа. По неспешности и, само собой, подлинности.
Сегодня, совершая обычный променад по направлению к супермаркету, открытому двадцать четыре часа в сутки, я затосковала.
Не то чтобы вдруг. Приступам неизбывной тоски я, знаете ли, подвержена с давних, весьма давних пор.
Ясное дело, переходный возраст, половое (да-да, вы не ослышались) созревание. Про половое созревание родители говорили, невольно понижая голоса, как будто оно, это самое созревание, явилось для них некоторой неожиданностью. Росла себе забавная веселенькая инфанта, – тугая, резвая, точно резиновый мяч, и тут на тебе, этакая неприятность.
