В более развернутой схеме американской истории для Делилло убийство Кеннеди запоздало становится не только неким искажением в представлениях Освальда о действии, но и «аберрацией в сердцевине реальности», по словам Бранча (L, 15). В интервью, которое Делилло давал на двадцать пятую годовщину со дня убийства, он объяснил, что «все мы со временем ощутили, что на протяжении этих двадцати пяти лет нам недоставало чувства контролируемой реальности. Во многом это ощущение утраты зародилось в тот момент в Далласе».[235] С одной стороны, комментарий Делилло — это просто еще одно мнение, отражающее ощущение тяжелой потери и нехватки четкой ориентации, которое заразило Америку в последние десятилетия. В «Весах» убийство Кеннеди описывается как «семь секунд, сломавших хребет американской эпохе» (L, 181). Но описание смерти президента как аберрации в сердцевине реальности предполагает более сложное прочтение современной истории. Короче говоря, убийство парадоксальным образом становится причиной нарушения «управляемой» причинности.
В своей статье в журнале Rolling Stone Делилло пишет о том, что даже для конспиролога (или, возможно, особенно для конспиролога) убийство Кеннеди отмечено нестыковками и совпадениями настолько, насколько оно отмечено логической стройностью и причинностью. Делилло намекает даже на то, что в этом деле под сомнение попадает элементарная физика, и мы «почти вынуждены подвергать сомнению основные допущения, которые делаем относительно нашего мира с его светом и тенью, твердыми телами и обычными звуками», хотя, быть может, еще больше проблем связано с отсутствием более высокого уровня авторитетности, когда ученые-эксперты не могут договориться насчет главных «фактов» в деле.[236] Для Делилло дальнейшее расследование ведет не к укреплению определенности, а к нарастающему по спирали скептицизму. Чем пристальней ты вглядываешься, тем больше событие обнажает перед гобой не тайные пружины какого-то заговора, а сверхъестественные уплотнения и необъяснимо сложные тайные взаимосвязи повседневной жизни в Америке.
В «Весах» описывается, собственно, не само убийство, а то, как оно представлено в отчете комиссии Уоррена, остроумно названном рассказчиком «мегатонным романом, который сочинил бы Джеймс Джойс, переберись он в город Айову и проживи сто лет» (L, 181). Для Делилло подлинное значение отчета заключается не в его разоблачениях и даже не в серьезном умолчании о каком угодно заговоре, а в случайном проникновении в мелочи обыденной жизни и прочие невидимые взаимосвязи в Америке:
Существуют бесчисленные аспекты, бесконечные связи между Джеком Руби, организованной преступностью, антикастровскими группировками и так до бесконечности. Все эти связи и отношения так и остались бы в тайне, не случись убийства. Вот в чем значение убийства; оно высветило некую часть культуры, о которой никто и понятия не имел.[237]
Взгляд «Весов» на современную историю Америки порывает со склонностью конспирологических теорий встраивать каждую новую деталь в связное метаповествование о тайной власти. Примечательно, что Делилло полемизирует со стоуновским «Дж. Ф. К.», поскольку фильм предложил лишь «особую разновидность ностальгии — тоску по хитроумному плану, заговору, который все объясняет».[238] С другой стороны, в результате расследования убийства в «Весах» действительно обнажаются тайные рычаги власти, но, как говорит рассказчик в романе Пинчона «Радуга тяготения», «рычаги власти… и сети распределения, о которых нам никогда не рассказывали в школе, способы использования власти, которые наши учителя не могли себе и представить или их поощряли об этом не задумываться».[239]
Что поражает Николаса Бранча в отчете комиссии Уоррена, так это то, что «гам есть все»:
Записи о крещении, табели успеваемости, почтовые открытки, заявления о разводе, погашенные чеки, ежедневные табели отработанных часов, налоговые декларации, перечни имущества, послеоперационные рентгеновские снимки, фотографии завязанной узлом веревки, тысячи страниц свидетельских показаний, голосов, бубнивших в залах заседаний в старых зданиях суда — невероятный улов человеческой речи (L, 181).
Нелегко отделить действительно главные силы истории от не относящихся к делу мелочей, которые лезут на первый план: что бы это ни было, все это лежит па поверхности, очень важное и невозможно банальное одновременно. Когда дергаешь за нить убийства, то перед тобой предстают не последние тридцать лет американской истории, а сама Америка во всей своей полноте — начиная с фотографий лобковых волос Освальда до сношенных ботинок и пижамных рубашек. Смерть президента несет с собой не только разрыв контролируемой причинности, но и рассеивание личности в ее биографическом аспекте, поскольку действия и личность убийцы (да и всех причастных к делу людей) растворяются в беспорядочной массе мелких доказательств.
Первичная сцена постмодернизма
В «Весах» обилие доказательств, указывающих на тайну, в которой зашифрована вся Америка, нужно искать не в скрытых уликах; они являются неотъемлемой частью повседневного мира глянцевых поверхностей — их нужно искать в том, что Фрэнк Лентриккиа назвал «окружающей средой образа».[240] В романе осознается и бесконечное опосредование убийства уже после того, как оно свершилось (так, Верил Парментер смотрит по телевизору бесконечные повторы записи того, как Руби убивает Освальда), и насыщенность среды, в которой происходит действие, образами и изображениями. Избитые фразы и торговые марки становятся частью внутреннего монолога героев, внутренняя жизнь которых насыщена внешним миром, проникающим в сознание благодаря телевидению, фильмам и книгам. Освальд стреляет, одновременно представляя, как убийство будут показывать по телевизору, и в своей жизни он безуспешно пытается подражать повествовательному стилю дешевых книг-триллеров и фильмов. Для Освальда изображение становится гарантом некой реальности, которая является всего лишь призраком самой себя. Он превращается в вымышленного персонажа своей жизни, наводненной киношными образами: «Ли шел домой… мимо сотен туристов и делегатов, толпившихся под дождиком, как люди в какой-нибудь хронике» (L, 40); а потом мы узнаем, что «он смотрит шоу Джона Вейна и смеется. Занятно видеть, как экранный смех повторяется в жизни. Человек реален вдвойне» (L, 93). Освальд становится окончательным симулякром, набором бесчисленных копий, двойников и вымышленных имен, не имеющих постоянного оригинала. «В конце концов, — как объясняет Делилло, — ссылками на имена, их полное изменение и различные варианты, упоминанием возможности того, что он работал на одну организацию, хотя казалось, что на другую (знал он это или нет, и это последний новый штрих), нас заставляют сказать, что Освальд был своим собственным двойником».[241] Толпа в аэропорте Лав-Филд в Далласе точно так же волнуется, как бы Кеннеди на самом деле не оказался двойником: он «был как настоящий, как на фотографиях» (L, 392).
В «Американской крови» Делилло утверждает, что после убийства Джона Кеннеди все покушения на президентов были опосредованы. Он подробно рассматривает покушение на убийство президента Рейгана, совершенное Джоном Хинкли, — это «породившее само себя событие, раздутое массмедиа».[242] Как отмечает Делилло, Хинкли заявляет, что к покушению на президента его подтолкнули многочисленные просмотры фильма «Таксист». Героем этого фильма стал реальный человек Артур Бремер, который, посмотрев «Заводной апельсин», выслеживает сначала Ричарда Никсона, а затем Джорджа Уоллеса. Запертый в комнате смеха, заполненном образами, Хинкли стреляет в президента Рейгана, и это событие, по мнению Делилло, было «чисто телевизионной импровизацией с мини-камерой».[243]
В мире после 1963 года, где стреляют в президентов (ненормальном мире, который стал самой что ни на есть нормой), вещи ощущаются реальными, если они напоминают свои образы. Можно сказать, что с убийства Кеннеди началась эпоха симулякров, когда реальность становится дешевой копией оригинала, судя по всему утратившего всю свою плотность. Возможно, оригинал пленки Запрудера все еще сохраняет остатки ауры подлинности и передает всю силу шока (пусть это чувствует лишь арбитражная комиссия, решающая, сколько Национальный архив должен заплатить за подлинник), но бесконечные повторы и тиражирование настоящего произведения искусства в эпоху цифровых технологий начинает размывать статус и воздействие этой пленки. В далласском музее на пятом этаже, к примеру, тщательно воссоздана та обстановка, которая открылась взору полицейских, появившихся у выходящего на юго-восток окна спустя несколько минут после убийства. Но это сделано лишь для того, чтобы заверить посетителей, что ни один из экспонатов не является подлинным. Похожим образом в фильме «Дж. Ф. К.» наряду с восстановленными настоящими документальными кадрами, зафиксировавшими, например, как Руби убивает Освальда в прямом эфире, используются похожие на подлинные кадры, оригиналов которых не существует: самым известным примером служит мрачная, снятая на портативную камеру сцена, в которой высокопоставленные генералы планируют убийство президента. Пожалуй, то же самое можно сказать и о самом убийстве Кеннеди: из-за обилия отчетов, секунда за секундой восстанавливающих события на Дили-плаза, проникнуть в это бесчеловечное убийство до или вне его бесчисленных опосредованных версий оказывается нереально. На двадцать пятую годовщину со дня убийства на Дили-плаза собрались толпы людей, как это происходит каждый год, чтобы неофициально почтить память президента. Кто-то фотографировал людей, делающих фотоснимки, кто-то еще держал в руках «оригиналы» фотографий 1963 года, чтобы проверить, как реальные вещи соотносятся с их изображениями. Повсюду были туристы и сочувствующие, толкавшиеся между телекамер, записывающих «событие».[244] По мнению Фредрика Джеймисона, значение убийства заключается не столько в вызванном им ужасе и даже не в том, насколько оно отразило популярность Кеннеди, сколько в том, что оно сыграло роль «инаугурационного события» для 1960-х и всего того, что символизирует это десятилетие. Действительно важный итог тех насыщенных телевидением выходных, прошедших под знаком убийства, заключается не в том, что нация утратила невинность, обретя «новый коллективный опыт восприятия».[245] Убийство Кеннеди привело к «наступлению эпохи целой медиакультуры», что выразилось в «поразительном новом изображении синхронности и коммуникационной ситуации, диалектическому прыжку через все, что до тех пор подозревалось». Для Джеймисона, как и для Делилло, последующие телевизионные события вроде мгновенного воспроизведения покушения на Рейгана или крушения «Челленджера» были всего лишь бледными копиями того определяющего момента бесконечного повтора.[246]
