— Уверен, да? — спросил Пол. — Я тогда слезаю, хорошо?
— Да. Абсолютно. То, что надо, Пол. Огромное спасибо. Прекрасно.
— Тебе виднее, Джейми. Хорошо мы ее пришпандорили, кореш, но я, пожалуй, вот что сделаю… — сказал Пол — слезая с лестницы так, что Джейми это показалось единым слитным движением, стремительным падением, словно по хорошо смазанному желобу. — Знаешь, что я сделаю, Джейми? Вернусь-ка я попозже, подберу тебе пару зеркальных стекол, лады? Будет совсем как в Банке Англии, я тебе говорю. Надежно, как скала. Кстати, отличная мазня, старина. Красные и розовые штуки ужасно прикольные. Ты у нас, значит, Пикассо, да? А? Гони еще таких, сынок, и я скажу, что, может, «Схемы Тема» сильно заинтересуются. Сечешь?
И Джейми взаправду начал краснеть. Еще одно давно позабытое чувство, вновь разожженное. Потому что до Печатни я мгновенно краснел лишь сразу после очередного жестокого и рвущего грудь приступа кашля (обычно следующего за первой и лучшей выкуренной за день сигаретой) или же просто от чистой и дикой ярости — как правило, на Каролину, так или иначе. Послушай, спасибо, Пол, за твои слова о картине — я чертовски рад это слышать, если по правде. Мне не терпится приступить к следующей — так что да: сколько захочешь. Но, по-моему, это совсем не Пикассо, Пол — а? По-моему, ты самую малость напутал с культурными аллюзиями. Поллок.[61] Вот кто. Здесь мы видим совершенно очевидную дань почтенному отцу живописи действия[62] — Джеку-Окропителю собственной персоной. Я расскажу вам, как это вышло: как это все случилось. До сих пор мне, знаете ли, трудно поверить. Я? Рисую картину? Я? Да вы шутите. Однако же нет. Я это сделал. Я нарисовал. Я и только я. Ну, Лукас вдохновил, вполне естественно… и я вам расскажу, как это вышло: как это все случилось.
Я был у Лукаса, видите ли (я же говорил вам, что это он меня подтолкнул? Движущая сила, генератор идей — вот кто он такой, вот что он делает). Да, кстати — я вам сказал? Я ремонтирую для него старые прессы, знаете? О да, уже много недель. Видели бы его лицо, когда всякая огромная и крошечная деталь снова сияет, когда храповики поворачиваются, а блестящие медные шестерни свободно вращаются (он, Лукас, не выражает радости, как таковой: он просто излучает удовлетворение). Он не просил меня это делать. Но каким-то образом мне стало понятно, что никакое другое мое деяние не доставит ему большего удовольствия (хотя как именно ему удалось донести это до меня, не облекая в слова хотя бы отдаленный намек, я совершенно не представляю), и, конечно, потому, что я, в конце концов, типограф по профессии… хотя главным образом, я думаю, потому, что мысль действительно сделать хоть что-то, хоть мелочь какую-нибудь для Лукаса, попытаться отплатить за все, что он дал мне, ну… от этой мысли мне стало очень, очень хорошо где-то глубоко внутри. И конечно, как я уже сказал, я пообещал целиком их реставрировать. Не то чтобы эти огромные старые красавцы имели нечто общее с массивными, технически совершенными механизмами, к которым я привык. В наши дни прессы, считай, все равно что хваленые компьютеры. Но эти — они больше похожи, ну не знаю… на паровые машины, вроде того. Благородные, щедрые, прекрасно сделанные и практически вымершие, несмотря на то, что конструировали их на века. Вроде старых автомобилей. Вроде старого «алвиса» Джона, вот хороший пример — он ведь полностью и всецело восстановлен, знаете ли, — мне Джон как-то раз за ужином сказал. Купил сам корпус, ходовую часть и все такое прочее всего за тысячу или около того — а потом дошло дело до — оооо, бешеных денег. Уймы денег. Абсолютно все разобрали на части и переделали — мотор демонтирован, заново налажен, все движущиеся части либо отремонтированы, либо заменены… четырнадцать слоев краски, сказал он мне — четырнадцать! — и сделанный полностью на заказ салон из красной кожи «Коннолли».[63] Он не смог бы продать ее дороже, чем за половину суммы, ушедшей на то, чтобы привести ее в столь бесподобное состояние; ну так и что с того, как он выразился. Он ведь не собирается ее продавать. Не хочет. Не может с ней расстаться. И она (и Фрэнки, готов поклясться) ему доставляет массу удовольствия: для этого-то и нужны деньги, а? Да. Ну еще бы. Чтобы вкладывать их в то, что любишь и во что веришь. Спросите у Лукаса, он на этом собаку съел.
Так вот — короче говоря, Лукас. Я купил кучу книг для специалистов у одного букиниста — Лукас как-то раз обронил его имя (прошелестел, что тот может быть полезен), — и я неплохо в этом деле преуспел, знаете ли. На самом деле все становится очень логично и просто, как только начнешь и, ну, знаете — вроде как войдешь в колею. Один пресс — самый маленький, гм, — года 1860-го, я думаю (точнее сказать не могу) — уже на ходу: мурчит, как большая довольная кошка. В тот день, когда я наконец привел его в превосходное рабочее состояние, — знаете, что я сделал? Я напечатал меню для Бочкиного ужина в тот самый вечер. Все были в восторге. Ну — во всяком случае, рады: похоже, всем понравилось. Я — я был в восторге. Безумно. И Лукас, да: думаю, он тоже. Пол — тот, по-моему, заинтересовался сверх всякой меры. И до сих пор. Даже сейчас снова об этом заговорил — о том, как бы нам навести порядок по типографической части, — даже когда балансирует в миле от земли на верхушке стремянки (и как ему удается вообще о чем-то думать, когда он так высоко; мда, скажу я вам, — это выше моего понимания). Да. Ну ладно. Короче говоря, в основном я этим и был занят в последние несколько недель (ввожу вас в курс дела) — вносил, если хотите, свой вклад, — поскольку Джуди была совершенно права, знаете ли, в тот первый день, когда я приехал. Определенно всем, каждому из нас, когда мы впервые сюда попали, казалось, что нам совершенно нечего дать — что у нас нет никакого умения, никакой способности, хотя бы отдаленно привлекательной, не говоря уже о том, чтобы полезной, и так далее. Жизнь, понимаете, нас доконала. Но, как выясняется, нет: низкая самооценка — она просто тает от всеобщей теплоты, и твои наклонности всплывают из-под сковавших их слоев разрушенных иллюзий. Низкая самооценка, эта мелкая пакость — о да. Это такая невероятная мерзость, знаете ли, — способна полностью тебя уничтожить. Один старый печальный неудачник, которого я когда-то знал (я вообще-то о себе) — прекрасная демонстрация ее мрачной и жуткой изматывающей силы. Например: вы веселитесь с друзьями, так? И тут в бар впархивает стайка девчонок. И вы тотчас, совершенно машинально увязываетесь за самой некрасивой и скучной — ну, не совсем уродиной, конечно, — из них просто потому, что, ну — в конце концов, это же так экономит время, правда? То, чего у нас и без того много. Да. Ну ладно. Так что, понимаете, я это к тому, что здесь все мы начинаем отдавать что-то такое, о наличии чего у себя и не подозревали. Кроме разве что Джона, конечно. Он — совсем другое дело. Он, разумеется, знал, что у него груды золота, само собой, знал — а еще он прекрасно знал, что оно всегда к месту, это золото. Но даже Джон — он ведь не просто деньги, знаете ли. О нет. Отнюдь нет. Он такой замечательный парень — отвезет кого угодно и куда угодно, старина Джон, в этой своей чертовски превосходной тачке. И оон — может, зря я об этом, потому что он еще — ну, понимаете, он еще — он еще толком это не подтвердил и так далее… но как-то раз он сказал мне, что однажды, может, позволит мне, господи боже — взять ее на прогулку! На прогулку! Вы представляете? Сделать то, чего, кроме него самого, еще никто не делал. Вот. Это и вправду будет нечто. О да. Так что: пальцы накрест. Ладно. Мы тут не о машине говорим. Я на самом деле просто говорю, что чертовски счастлив, раз действительно могу что-то вложить. Рад до смерти, вот что.
И. Когда я был с Лукасом — чистил зубцы шестерен и починял всевозможные литеры, — я в шутку ему предложил, мол, когда мы наконец вернем в строй самый большой пресс (и, боже правый, это настоящий монстр, самый большой), я, может, попрошу Кимми велеть одному из ее людей нарисовать для нас какие-нибудь гигантские плакаты — и мы их напечатаем. Или, быстро добавил я, Элис — может, мы попросим Элис? И Лукас ничего не ответил, как обычно, — хотя вовсе не потому, что ему все равно, я всегда в этом уверен. А потом я сказал, что я только потому хочу их, эти плакаты, что хотя старая кирпичная кладка в моей огромной комнате просто великолепна… ну, просто ее так ужасно много, понимаешь? А мне совсем нечего на стены повесить. Ну и вот. На следующий же день кто-то принес к моим дверям (тихо и незаметно) невероятно огромный сверток — а когда я сорвал все обертки, внутри обнаружились шесть самых гигантских холстов, какие я только видел. Все в деревянных рамах, натянуты и готовы, было написано на этикетке, понимаете. Вот только (мы как думаем, может, это ошибка? Оплошность клерка? Чей-то недосмотр? Какая-то шутка, мыслимо ли?)… в общем, все они были совершенно чистые, вот оно как. Просто белые куски материи. Чертовщина клятая, подумал я: клятая чертовщина — чистые. А на следующее утро… доставили краски. Банки, целые банки краски, и еще уйма тюбиков — всех цветов радуги, и коробку кистей. И да, я понял, конечно, я понял, что мне предлагают сложить два и два. Что ж, ну хорошо — в теории прекрасно, благодарю вас, — но, господи боже, я ведь не художник? Иисусе — да я скорее намажу холст маслом и за чаем съем, чем — что? Распишу эту дрянь. Так что, по-вашему, я должен был делать? Гм? Ну. Вы знаете, что я сделал, так? Конечно, знаете. Потому что вот она, выставлена на всеобщее обозрение — высоко над камином, хорошо освещенная и как раз в правильном месте (по крайней мере, на мой взгляд). Спасибо горному козлу по имени Пол. Но само рисование — я расскажу вам, как это вышло: расскажу, как это все случилось.
