— Поехали, — сказал я Ангелу. — Хватит… Поехали!
— Да, пора, — сказал Ангел. — Здесь километров через пять заправка. Заехать надо будет, бензина подлить…
— Смотри, что я приготовил для тебя. Интересно, правда?
Я смотрю на него. Новый персонаж. Нет, он не из тех, кто был в зале. Или…
Или всё-таки из тех? Ведь был же пятый.
Пятый? Незримый? Тот, кто стоял у меня за спиной?
Старичок в потёртой синей кепке с заштопанным козырьком. В чёрном кожаном фартуке, что закрывает его от горла и до самых колен. Лицо разглядеть трудно, оно закрыто тенью. Но голос — голос мне знаком.
Это, верно, бред какой-то… Но голос я узнаю.
Он впрямь был тогда в зале? Был?
— Тебе трудно повернуть голову. Я на шею набросил проволоку. Не очень туго, но довольно плотно затянута. Не люблю, когда тело при разделке перемещается, надрезы получаются неаккуратными… Фиксирование, так сказать… Для чистоты ритуала. Так что головой то покрутить едва ли ты сможешь. Но ничего, я тебе помогу. Я буду тебе показывать мои инструменты, один за другим. Мне интересно будет услышать твоё мнение о них. Нет, ты, конечно, не эксперт. Где тебе… Но именно этим ты мне и интересен. Когда достигаешь подлинных высот мастерства, то особенно важным становится мнение дилетанта. Это, так сказать, эффект свежего взгляда. Профессионалы слишком зациклены на своём профессионализме. У каждого — своя школа, своё направление, свои предпочтения. Да и груз опыта бывает подчас слишком тяжёл. А тебе легко. Голова твоя пуста. За спиной у тебя короткая и на редкость бестолково прожитая жизнь. Прожитые дни перемешаны в твоей памяти как камешки сбитой со стены мозаики. Цельной картины из них не сложить, но вот каждый по отдельности можно до бесконечности перекатывать на ладони. Ребристые, шероховатые камешки. Очень успокаивают нервы. Покатал — и выбросил. И взял другой. Больше они ни на что не годны. И ничего у тебя нет, кроме этой кучки камешков. Ты чист. Чист и непорочен.
Он подкатывает столик. Столик на колёсах, со стеклянными полками.
Ставит его вплотную к столу, на котором я лежу. На уровне моей головы.
Щёлкают замки. Он раскрывает деревянный ящик. Я слышу скрип петель. Верхняя крышка со стуком падает на пол.
Не сумка, не портфель. Он держит инструменты в ящике. Очень удобно — каждый в своей ячейке. По сравнению с ним Ангел — полный разгильдяй. У того всегда всё было свалено в кучу.
Всё уже рассортировано. Разложено.
Надо только выложить. Аккуратно, последовательно.
Глухое звяканье. Короткий скрежет металла по стеклу.
Он выкладывает страшные свои «инструменты» на полки столика. И, выравнивая, двигает их. Оттого и раздаётся скрежет.
Я действительно не могу повернуть голову. И не вижу его рук. Но уверен — он очень тщательно выравнивает их по одной, идеально прямой линии.
Он совершенен. Потому что…
— Да, ты прав. Похоже, ты узнал меня?
— Ангел говорил о тебе…
— Ангел?
Он смеётся.
— Этот балбес? Этот недоумок и шут гороховый? И что же, интересно, он говорил?
— Ты же всеведущ.
— Не твоё дело! Хочу услышать это от тебя.
— Ты же всезнающ.
— Ложь!
Он подскочил ко мне. Лицо его, искривлённое, перекошенное злобой, нависло прямо над моим лицом.
— Это ложь! Я не всеведущ, не всезнающ, не всевидящ. И даже не всепроникающ. Я просто всесилен!
— Это не одно и то же? Всесилен — значит, всемогущ. Всё можешь. Всё знаешь. Всё видишь.
— Да ну?!
Он как будто искренне удивился. И отошёл в сторону. Словно слова мои ему надо было хорошенько обдумать.
— Нет, — ответил он. — Не так. Всесилен — значит, моя сила превыше любой другой. Но это только сила. Она крушит, уничтожает, созидает. Навязывает мою волю. Но только там, где есть я. А я есть не везде. Вот, например, встречу твою с Ангелом я прозевал. Так что он обо мне говорил?
— Говорил, что ты гурман…
— Это правда.
— Что этот мир он изготовил для тебя…
— Изготовил? Да он у него подгорал пару раз! Хрен бы он без меня чего изготовил! Что ещё?
— Что ты есть Любовь…
— Верно!
— … И трупоед озверевший. Всепожирающая утроба…
— Ну, это он загибает. Много ль мне достаётся?
— И что любовь — лишь частный случай людоедства. И что…
— Самая большая любовь заканчивается кремацией на помойке, — заканчивает он фразу за меня и хихикает.
Смешок у него мерзкий. Похож скорее на тонкий, прерывистый писк.
— Сволочь!
Мерзость! Всеведущий… Чёрта с два! Нет, конечно нет. Он видит только боль. Боль для него — словно свет, который освещает мир и позволяет ему различать предметы.
Он видит только то, что излучает боль.
Для всего остального он слеп.
Он отвратительней Ангела. Он невыносим.
Я ждал другого, совсем другого.
Это не ритуал — это дерьмо какое-то.
Это не тот Бог! Или Он запутался в своих ипостасях? Его слова — пошлость и грязь. Его лик похож на жопу. Отвратительную, морщинистую жопу.
— Ты сам виноват, — говорит он.
И снова склоняется надо мной.
— У тебя нет иного бога, кроме меня. У тебя Бог один. И Он отрезает от тебя кусок за куском. Нельзя покинуть этот мир целым. Что-то от себя да оставишь в нём. Проверено… Я многих пытался возносить во плоти. Каждый раз такая хуйня получалась… Эх, да лучше не вспоминать! Ладно, лежи тихо и смотри внимательно. Демонстрация начинается!
— Двадцать литров девяносто восьмого, — сказал Ангел. — А кредитки берёте?
— Ты чё! — искреннее удивился парень в оранжевой куртке. — Куда нам с ними в глухомани этой! Это только в столице разве что, да в Питере. А нас — наличными только.
— Ну, наличными так наличными…
Ангел достал с заднего сиденья коричневую кожаную барсетку, открыл её и отсчитал несколько купюр.
— А масло сменить? Есть тут где?
— В техцентре можно, — косясь на деньги, ответил парень. — Правда, они только с утра работают. Но мастера, вроде, не ушли ещё. Так что договориться можно.
— Ну что ж, договоримся…
Ангел отдал деньги и, откинувшись на спинку кресла, включил магнитолу.
— Пять минут отдохнём.
Он нажал на кнопку и боковое стекло с тихим жужжанием поехало вверх.
Звуки снаружи перестали долетать до нас. Только тихо звучала музыка.
Аритмичный речитатив. Ударники и бас-гитара.
Неровный, прерывистый фон.
— Очень нужно масло менять? — спросил я. — Далеко ещё нам ехать?
— Почти приехали, — ответил Ангел. — Но машина ухода требует.
— Это же просто реквизит. Со своим телом ты не церемонишься…
— Тело легче изготовить, — сказал Ангел. — Полимерное покрытие с подогревом. Это даже не на небесах делается. Здесь, на земле. В наших мастерских. А машины мы отбираем. У грешников. Знаешь, сколько с ними возни?
— С грешниками?
— Ну да… Попробуй-ка у них отбери чего-нибудь. Сразу такой визг поднимают— не успокоишь. Плач и скрежет зубовный. А нам лишний шум ни к чему. Так что с реквизитом аккуратно надо обращаться, аккуратно…
— Слушай, — спросил я его, — а снял бы ты шкуру свою? На минуту только. Сможешь?
— Зачем?
— Интересно было бы всё-таки посмотреть на тебя. А то вдруг я в раю загнусь слишком быстро, так что и рассмотреть тебя не успею. А тут…
— А тут я загнусь, — ответил Ангел. — Мне без шкуры никак.
— А портишь её тогда зачем? — спросил я. — Зачем детали отрываешь? Тоже мне, аккуратист…
— А я хуй всегда отрываю, — признался Ангел. — А ну его… Болтается… Бывает — и гидравлика не отрегулирована. Тогда вообще ходить мешает. Слушай, это что такое?
— Где?
— Да у нас. Что за музыка?
Я прислушался.
— По моему, рэп.
— Очень на молитву похоже, — недовольно пробурчал Ангел. — Ещё бы хор певчих на заднем плане — и хоть вешайся. Надоело!
Он выключил магнитолу.
Парень в оранжевой куртке постучал по стеклу.
— Готово. Двадцать литров. Счёт получите. Там сумма внизу.
— Прямо Америка, бля, — сказал Ангел. — Техцентр где?
— Заправку вокруг объедете, — пояснил парень, — и справа белое здание. Перед ним стоянка. Сбоку заезд на эстакаду. Там же ворота. Да сами увидите.
— Понял, — сказал Ангел. — Ну, спасибо.
— А не за…
Ангел так резко тронулся с места, что окончания фразы я не услышал.
Он вёл машину неровно, резко дёргая руль. Словно успел уже позабыть свои же собственные слова об аккуратном обращении с реквизитом. Или, может, он решил, что в конце пути можно и без особого бережения относиться не только к временному своему телу («шкуре» сказал я… честное слово, это просто вырвалось спонтанно, невзначай, но с какой же готовностью принял он это название для своего телесного покрова; сочетание нарочитой грубости и пренебрежения, заложенное в этом слове, явно ему импонировало), но и к иному, более ценному своему реквизиту?
