Наступила пауза; та штука в глубине его глаз пожужжала, потом он сказал:
– Превосходно. Место то же?
– Возможно, – сказал я ему. – Над этим я еще подумаю.
– Прекрасно. Свяжусь с теми двумя реконструкторами, получим…
– Нет! Тех же самых не надо. Для реконструкции их ролей нам нужны другие люди.
– Вы правы, – сказал Наз. – Абсолютно правы. Я должен был сам сообразить. Сейчас же этим займусь.
Через час он мне перезвонил.
– Я нашел двоих. И людей на роли дублеров. Их тоже надо реконструировать.
– Господи! Ну конечно! Мне же понадобятся новые реконструкторы, чтобы реконструировать стояние на заднем плане. Ведь и там тех же людей задействовать нельзя.
– И еще, – продолжал Наз. – Я дал указание нашим сотрудникам не говорить никому, зачем эту сцену, которую они будут реконструировать, нужно прогонять. Так будет сложнее, интереснее.
– Да, и тут вы правы. Действительно.
Повесив трубку, я понял, что Наз меняется. Он всегда целиком отдавался моим проектам, с того самого первого дня, когда я познакомился с ним в «Проект-кафе»; однако тогда его отдача была чисто профессиональной. Теперь же к его встроенному организаторскому таланту примешивалось нечто новое: своего рода сдержанное рвение, тихая страсть. Он защищал мои труды с яростью приглушенной, но непоколебимой. Как-то днем, или утром, а может, вечером, зависнув над границей транса, я слышал, как он спорит с доктором Тревельяном.
– Эти реконструкции необходимо прекратить, – говорил Тревельян, понизив голос.
– Исключено, – тем же тоном отвечал ему Наз.
– Но от них его состояние явно ухудшается! – повысив голос, настаивал Тревельян.
– Все равно исключено, – голос Наза звучал все так же ровно, спокойно. – К тому же это вне сферы вашей компетенции.
– Лечить его – вне сферы моей компетенции? – голос Тревельяна превратился в рычание.
– Указывать ему, что делать и чего не делать, – Наз был спокоен как всегда. – Это решает он. Вас, как и меня, наняли, чтобы обеспечить ему возможность продолжать осуществлять свои проекты.
– Как он их сможет продолжать, если умрет! – снова прорычал Тревельян.
– Есть такая опасность? – спросил Наз.
Тревельян ничего не сказал, но через несколько секунд я услышал, как он фыркнул и швырнул в чемоданчик какой-то инструмент.
– Ждем вас завтра в это же время, – сказал Наз.
Тогда я, несмотря на состояние, в котором пребывал, понял, что Наз полностью включился в игру. Не просто включился – вовлечен во всю эту игру в той же степени, что и я, хотя и по совершенно иным причинам. Более полно я это осознал двумя днями позже, во время просветления. Наз сидел со мной у меня в гостиной, занимаясь организацией реконструкции того момента в ходе реконструкции стрельбы – того момента, когда я говорил тем двоим, где им стоять. Он дорабатывал детали: кому что делать, когда, какую долю информации сообщить разным участникам, где стоять настоящим дублерам, раз их первоначальные позиции будут заняты реконструкторами-дублерами, и так далее. Перед ним на журнальном столике были разложены все эти записи, списки и диаграммы, но последние пять минут он на них совершенно не смотрел. Он просто неотрывно смотрел перед собой, в пространство. Вид у него был странный, какой-то пьяный; на миг мне показалось, что это он вот-вот соскочит в транс.
– Наз! – обратился я к нему.
Ответил он не сразу. Пока та штука у него внутри обрабатывала информацию, глаза его оставались отсутствующими. Такое я уже видел, несколько раз; но теперь обработка как будто переключилась на более высокую передачу – на несколько передач, разогналась до предела и выше, стала до того интенсивной, что еще немного – и этого будет не вынести. Как у него голова не взорвется от одного только этого безумия, поразился я. Я практически слышал жужжание – жужжание его вычислений и всей его родословной: сидящие ряд за рядом клерки, писцы, учетчики, их пишущие машинки, папки, арифмометры – в глубине его черепа все это сходилось в гигантские системы, жадные до исполнения более сложных команд. Наконец жужжание замедлилось, глаза снова ожили, Наз повернул ко мне лицо и сказал:
– Спасибо.
– Спасибо? – повторил я. – За что?
– За то… – начал он, потом остановился. – Просто за то… – он снова замолчал.
– За что, за что?
– Мне никогда еще не доводилось управлять таким количеством информации, – ответил он в конце концов.
Теперь глаза его сверкали. Да, Наз действительно был рьяным фанатиком, но фанатизм его был не религиозным – бюрократическим. И он был действительно пьян: он был заражен, его влекло вперед, к своего рода экстазу. Влечение это проистекало всего лишь из возможности управления информацией, которую открывали для него мои проекты, каждый следующий сложнее, экстремальнее предыдущего. Мой исполнитель.
Однажды, выйдя из транса, я обнаружил, что лежу у себя на диване. В тот же момент, когда я осознал, где нахожусь, я понял и то, что в комнате есть кто-то еще. Подняв глаза, я решил, что вижу доктора Тревельяна. Доктор Тревельян был, как я уже упоминал, коротышкой, с усами и потертым чемоданчиком, который всегда держал при себе. Этот коротышка стоял в моей гостиной, но на сей раз никакого чемоданчика не было, да и усов тоже. Это был коротышка, но не доктор Тревельян, не кто-нибудь из моих знакомых, хотя мне показалось, что я его смутно узнал. В руке у него был раскрытый блокнот с откинутой первой страницей. Он смотрел на блокнот, потом на меня, потом опять на блокнот. Так он стоял некоторое время; в конце концов он заговорил.
– Итак, – сказал он. – Это и есть человек, который разыгрывает сцены смерти местных бандитов, погибших от чьей-то руки.
Теперь я сообразил, откуда его знаю: он присутствовал на реконструкции первого происшествия со стрельбой; только приехав, я увидел этого человека, стоявшего позади ждущего «БМВ». Вид у него был полуофициальный: щеголеватый, но слегка потрепанный. Недощеголеватый. Угольно-серый пиджак, в волосах – седые пряди. Ему было, наверное, лет сорок с чем-то.
– Вы полицейский? – спросил я.
– Нет. – Опять посмотрев на свой блокнот, он продолжал: – Кроме того, это – человек, который построил здание, где повторяются и продлеваются определенные рутинные и на первый взгляд бессмысленные моменты, повторяются до тех пор, пока не приобретут черты едва ли не священнодействия.
В его выговоре слышался легкий шотландский оттенок. Голос был суховат. Говорил он тоном, подобным тому, каким мог бы обращаться адвокат к присяжным или серьезный профессор истории – к своим студентам. Я лежал и слушал его.
– Более того, он, словно заевшую пластинку, в течение трех последних недель снова и снова проигрывает тривиальнейший инцидент – случай, когда при посещении им шиномонтажной мастерской там что-то пролилось, – резидуал.
– Я и забыл про это.
– Он говорит, забыл? – Этот риторический вопрос он произнес голосом слегка повышенным, потом опять снизил тон и двинулся дальше. – Задействованы не менее ста двадцати актеров. Собраны были и использовались пятьсот одиннадцать предметов реквизита: шины, знаки, банки, инструменты, все в рабочем состоянии. И это лишь для сцены в шиномонтажной мастерской. Количество людей, в том или ином качестве нанимавшихся в ходе всех пяти реконструкций, наверное, приближается к тысяче. – Он опять остановился, давая время переварить эту цифру, затем продолжал: – Все эти действия, в которые было вложено столько энергии, столько человеко-часов, столько денег, все это, взятое целиком, ставит перед нами вопрос: с какой целью?
Он остановился и пристально посмотрел на меня.
– Быть может, – внезапно начал он снова, – он считает себя своего рода художником?
Он по-прежнему пристально смотрел на меня, словно призывая дать ответ.
– Кто, я?
Его взгляд с притворным интересом обшарил пустую комнату, затем снова остановился на мне.
– Нет, – сказал я ему. – Я в искусстве никогда не был силен. В школе.
– В школе он никогда не был силен в искусстве, – повторил он, затем пустился в другом направлении: – В таком случае он, возможно, воспринимает эти действия как своего рода вуду? Магию? Шаманское действо?
– Что такое шаманское?
Как раз в этот момент вошел Наз. Он, видимо, знал этого человека; кивнув ему, застучал по кнопкам своего мобильного.
– Кто это? – спросил я его.
– Советник из районной администрации. Он держал нас в курсе событий относительно стрельбы и нашел нам своего человека в полиции. Не волнуйтесь, ему можно доверять.
Я не волновался – наоборот, чувствовал себя совершенно спокойным, лежал себе и слушал, как обо мне разговаривают. Снизу вверх лилась фортепьянная музыка.
– Он слушает Шостаковича, – сказал коротышка-советник.
– Это Рахманинов, – объяснил ему Наз.
– Ах, Рахманинов! И тут еще этот запах, какой-то… это не кордит?
