— И какие же основания тебе нужны?
— Для человека, угодившего в ловко расставленные сети, выбор небольшой, — сказал он, и я поняла, чего он ждет от меня.
— Не пугайся так сильно. Я люблю тебя, и собираюсь любить вечно, если тебе это пригодится, конечно.
— Пригодится, — ответил он, — это полностью оправдывает мое интересное положение. Можно я подойду поближе?
Шоссе давно пустовало, но пространство вокруг большой сосны по другую сторону шоссе было густо населено. У корней сновали мыши, в ужасе приседая перед змеиными головками, так похожими на бутоны крупных ромашек, и силуэты быстрых ланей стремительно перечеркивались в лунном свете черным сосновым стволом, и большие птицы сновали над гнездом спящего Вейопатиса, и когда фары случайного ночного грузовичка, где любила прятаться огненная Габия, зажгли их глаза, то пространство вокруг сосны заискрилось миллионами маленьких золотых фар, и все они были направлены в нашу сторону.
Хранительница лесных тайн, нежная деликатная Лаздона, укрыла нас ветками орешника, и мы ничего тогда не заметили, потому что умели оставаться одни, и немного позже, когда огромная волчья тень метнулась к сосне, в мгновенье разметав во все стороны света ее обильную ночную живность, и красные глаза уставились на нас с того места, где песок под сосной был напитан кровью, мы тоже ничего не заметили.
Но, когда мы пересекали ночное шоссе и шли по траве к дому, то у сосны уже никого не было, и только клок шерсти, пахнущий дикой горькой псиной, висел на шершавой древесной коре, а мы прошли мимо, не заметив его, потому что в эту ночь Пакавене была для нас только декорацией, и перспективы у третьего акта были упоительны — Бесприданница динамит Паратова, Синяя Борода становится феминистом, а мистер Гумберт откармливает Лолиту сладкими булочками в надежде, что она подрастет и потолстеет. Словечко «упоительны» в моем исполнении было из разряда бессовестных заимствований и характеризовало весенние вечера в среднерусском городе N, где жил Киса Воробьянинов до того, как преисполнился несбыточными надеждами.
Вставать в Прибалтике ранее десяти утра для отпускника особого смысла не имеет. До десяти утра погода еще всячески раздумывает, каковой именно ей быть, а перевод летнего времени на час вперед вызвал большие протесты местного населения, и наиболее решительные, одевая по утрам сонных младенцев, бурчали о геноциде. В это утро дождей не намечалось, и во дворе нас снова встретило ясное солнышко. Слухи ползли по деревне со страшной скоростью, и говорили, что ухо уже пришито.
После завтрака Андрей предложил мне посидеть дома, пока они с Бароном не вернутся — у них объявились срочные дела в Париже. У Барона был таинственный вид, что меня несколько обеспокоило.
Расспрашивать их и, тем более, напрашиваться в общество представлялось, однако, опасным для девической гордости — отказ был обеспечен, и я точно знала на основании многолетнего опыта, от кого я получу удар сразу же, не отходя от кассы. Впрочем, неожиданности меня могли подстерегать именно в последнем пункте, и, будь это на ипподроме, сегодня я бы еще подумала, на кого ставить. Когда звуки мотора затихли, я окунулась в дворовую жизнь, а на крыльцо выскочила Жемина.
— Ой, опоздала, в райцентре сегодня мясо по талонам дают, — охала она, глядя, как машина скрывается из виду. Поохав, она повязала на голову яркий платочек и ушла на турбазу подметать некрасивый туристический мусор. Юмис, одуревший после коровьей атаки от вынужденного безделья и трезвого образа жизни, устроенного ему супругой, курил в соседнем дворе, где Жигулевцев с Юргисом Крукаскасом, сыном покойного мужа Гермине от его первой жены, махали вилами. У Юргиса был свой собственный дом в соседнем совхозе, где он заведовал свинофермой, но здесь ему принадлежала половина пятистенного дома покойного отца, и он был основной мужской силой в хозяйстве своей мачехи до появления Жигулевцева.
Перед сараем Гермине лежала гигантская копна высохшего сена, и всю ее нужно было поместить на сеновал.
Задача представлялась абсолютно нереальной, и зрелище чужого труда приятно радовало взоры окружающих бездельников.
Ах, какие былинные богатыри жили в Национальном парке! Как ловко сновали инструменты в их могучих руках, как легко взлетали бревна на строящиеся стены, как быстро рылись глубокие колодцы. Стоило им засучить рукава, как все становилось предельно ясно — и свет отделится от тьмы, и твердь от воды, и светила над соснами будут светить исправно и ярко, и резные деревянные кони помчатся над крышами, и к седьмому дню где-нибудь под этими крышами и человечек под горячим богатырским дыханием из подручного материала сотворится, чтобы не переводилась богатырская порода в Национальном парке во веки вечные.
Пока я любовалась Крукаскасом, Юмис призывал присутствующих дам помочь утаптывать сено, утверждая, что это добрая местная традиция. В свой первый приезд я решила, что столкнулась с этнографическим эпизодом и, приняв деревенскую шутку за чистую монету, всерьез вознамерилась утаптывать сено, пока хихикающая Жемина не растолковала городской дурочке истинный смысл предложения.
Она обзавелась недремлющим оком еще в те годы, когда в местных озерах водились в несметном количестве мелкие угри и разная другая рыба. Пакавене была в те мифические времена рыболовным совхозом, и Юмис рыбачил на больших лодках. Бригады брали для каких-то нудных работ лиц женского пола, и на лодке Юмиса лицо было необычайно привлекательным, а он все-таки был сыном своих любвеобильных родителей. Жемина прознала про его рыболовецкие подвиги последней, и тут же заменила разлучницу своей дальней родственницей, пригрозив главе совхоза дойти с жалобой до рыбной министерии.
Таинственные министерии были для Жемины последней инстанцией, и однажды она целый месяц терпела в постояльцах одного брезгливого старичка, приехавшего в деревню из местной столицы полечить нервы и донимавшего ее бесконечными требованиями глаженых столовых салфеток, частой смены постельного белья и приготовления разнообразной пищи. Мы-то привозили собственное постельное белье и жили сами по себе, поэтому ее безропотное поведение представлялось полной загадкой. Ларчик открывался просто — тогда готовились какие-то постановления по домашней скотине, и это было у Жемины открытой раной в сердце. Старичок сразу же усек ситуацию и доверительно сообщил ей, что у него большие связи в министерии сельского хозяйства, и он лично для нее попросит там отменить все намечающиеся нововведения.
Квартирантов же он донимал тем, что разводил в чужих чайниках марганцовку и таскал их в нужник, используя затем эти святые предметы в качестве умывальников и подавая мужскому населению пример необычайной чистоплотности. Жемина, в ответ на наши претензии, очень нервничала и кричала, что мы его обижаем, потому что он не русский. Националисты стали уносить чайники из кухни в свои комнаты. Но самое интересное заключалось в том, что постановления так и не вышли, и Жемина потом хвасталась, что все делала правильно, и министерия к ее просьбам прислушалась.
С маленького зеленого пятачка за домом Вацека Марцинкевича доносились детский визг и куриное кудахтанье. Суслик под руководством местной мелюзги хоронил там в спичечном коробке муху-цокотуху, извлеченную из паутины. Все делалось строго по предписанию местных обычаев, и главным наставником был сын местной барменши. На этой же детской площадке Янис отстреливал из лука кур почетной пенсионерки Эугении, своей соседки по дому. Дом был построен когда-то свекром Эугении, отцом почтальона Тадаса. После исчезновения Тадаса она уступила ближнюю к лесу половину дома деду Лаймы по отцовской линии, но его внучку, нынешнюю хозяйку этой половины, она очень не любила, считая ту особой легкомысленной и развратной.
Пока я грелась на солнышке, Юмис, так и не сумевший организовать женский субботник, начал что-то втолковывать на местном языке сидевшей рядом со мной Данке, при этом Данка краснела и хихикала, Жигулевцев нервничал, а Юргис бросал на моего хозяина короткие пронзительные взгляды.
— О чем это он? — не удержалась я и полюбопытствовала.
— Учит детей делать так, чтобы сразу двойня получалась, — сказала Данка, покраснев еще гуще, — хорошо, что ты не понимаешь!
Услышав это, Юмис пообещал сделать русскоязычный перевод, но мне повезло (или не повезло?), так как к нам подошла Лайма, племянница Юмиса, и тот, смутившись на минутку, выдал фальшивую версию, быстро сообразив, что отсутствие жены имеет и другую привлекательную сторону.
— Ты ее не слушай, у нее теперь одно на уме. Мы с ней про спирт разговариваем, — доверительно сообщил он мне, — видишь, рана никак не заживает. Отец говорит, спиртом нужно промывать, а где его сейчас достанешь?
