— Сообщи, когда будет свадьба, я пришлю подарок, — сказала она мне, наступив на больную мозоль.
Тетке стало явно не по себе, и я тут же замяла вопрос, благо раздался долгожданный шум тормозов. Когда я, попрощавшись с Эугенией, поднялась в свою комнату, Барон перевязывал Андрею левую руку бинтом сантиметров на десять выше ладони. Рядом на газетке лежали два окровавленных носовых платка.
— Не помешаю? — спросила я, — бандитская пуля?
— На колчаковских фронтах, — сказал раненый виновато.
— А когда это вы успели так тесно подружиться?
— Когда ухо отвозили, он мне показался надежным парнем. Смотри, как профессионально забинтовывает.
Барон при этих словах приосанился, но меня эта дружба сегодня совершенно не устраивала, поскольку Барон уже косился оком на мою тумбочку. Эта дружба меня не устраивала и в будущем — нечего делать из Барона общее достояние!
— А тебе, мой друг, пора домой, — напомнила я Барону, когда тот закончил перевязку, — и вообще отойди подальше от гроба.
Барон, оторвав взгляд от тумбочки, изобразил одновременно абсолютное отсутствие злонамеренности, глубокое возмущение моей подозрительностью и полное разочарование отказом.
— Для баб необходима японская модель воспитания — усиление внешнего контроля по мере взросления.
В этом случае внезапная потеря хороших манер практически исключена, — изрек он глубокомысленно, выразив озабоченность моей трансформацией в рамках европейской модели воспитания, где все происходит как раз наоборот.
Андрей Константинович заверил всех, что займется этим вопросом лично и без промедления.
— Внезапная потеря… Полагаешь, дурное влияние? — спросила я Барона очень серьезно, перебрасывая камушек в чужой огород. Андрей Константинович слегка задумался над этой версией, а я задала Барону второй вопрос.
— Не знаешь, случайно, кто спер на днях мой «Огонек» с фотографиями воспитанниц Смольного института?
— У меня там бабушка училась, могла бы и по-хорошему отдать, — донеслось уже с лестницы.
— Ты не спутала персонажей? — от души веселился блудный сын, — я и сам рассчитывал на семейную сцену в связи с долгим отсутствием.
— Как показал опыт, тебе их устраивать без толку, все равно конец предопределен.
— Мысль начинать ссоры с конца совсем не дурна, но не простирнешь ли сначала мою одежду?
— Мне крайне лестно, можешь пользоваться моей зубной щеткой.
— Носки я постираю сам, — заколебался командир.
— Не оскорбляй моих материнских чувств. Тебя раздеть?
— Как я понимаю, ты собираешься извлечь максимум из моей временной беспомощности, — ответил Андрей Константинович, и глаза его заголубели еще больше.
— Для мазохиста это просто находка, — заметила я и спустилась вниз, чтобы приготовить ужин и замочить в холодной воде запачканную кровью одежду.
— Так, где же вы пропадали, и почему Барон трезв, как стеклышко? — спросила я во время ужина.
— Вчера ты заявила, что ничего не хочешь знать о моих занятиях, вот и помучайся догадками.
Мучиться сейчас было некогда, и после ужина я согрела воду помыть ножки Андрею Константиновичу, стараясь не слишком обмануть его ожиданий. Он плавился от моих нежных забот, и счастливая улыбка не сходила с его лица весь вечер, но максимума из ситуации я так и не смогла извлечь. Он говорил о чем угодно, кроме того, что следовало бы сказать ему, как честному парню, в ответ на мое вчерашнее признание. Вопрос был в том, что же его останавливало, и вот тут-то и мог таиться подвох.
— Ты что-то вдруг загрустила, — обеспокоился Андрей моим внезапным молчанием уже перед самым сном.
— Сосны шумят за окном — наверное, погода портится.
— Отлично, тогда завтра мы вообще не будем вставать, — ответил он, улыбаясь, — а хочешь, съездим за озеро попить кофе?
— Кофейная гуща — это не то, — думала я, — пожалуй, ромашка больше соответствует ситуации. Гретхен гадала именно на ромашке. Небольшая средневековая дыба, впрочем, тоже подойдет.
Похоже, он поставил меня, наконец, на место, и к нему снова вернулась уверенность в себе. Мое маленькое экологическое пространство отныне входило в состав его территории на неизвестных мне основаниях, все решения принимались только в Кремле, а моральных сил для революционных преобразований снизу у меня уже не было. Небольшой пункт в Конституции вряд ли бы изменил существо дела, но, ей-богу, было бы приятней.
И тут я поняла, что не могу отвернуться к стене — Андрей Константинович безмятежно спал на терминальной части моих длинных волос. Моим первым и внезапным желанием было дотянуться до тумбочки и обрезать волосы маникюрными ножницами по неровной линии, но потом я все же вытащила их с чужой подушки — медленно, чтобы не разбудить его, но не придерживая — чтобы корни волос зашевелились от боли. Всегда нужно смотреть правде в глаза, и я теперь видела только стену. Может быть, это только формальность, но как без этого существовать дальше? Ах, лучше ему было бы не задевать мое самолюбие!
— Господи, — спрашивала я, блуждая в черной бездне среди светящихся миров, — почему этим летом я так тороплюсь жить, словно мне отмерено совсем немного?
Утро оказалось по-осеннему хмурым и дискомфортным, что вполне соответствовало моему внутреннему состоянию. Андрей еще спал, когда я вышла во двор, и Пакавене встретила меня первыми каплями дождя. Старушка-блокадница, уже оккупировавшая четыре конфорки из четырех возможных, сказала, что сегодня нужно бы помыть кухонную плиту. Намек был совершенно прозрачен, и обычно я делала это без всяких напоминаний.
— Нужно, — тут же согласилась я самым суровым и решительным тоном, — пока меня не было, ее сильно заляпали. Кто тут варенье варил?
Старушка ретировалась, но на мой голос тут же прискакал Барон с волнующим душу сообщением о том, как славно вчера вечером они посидели со Стасисом и Жигулевцевым. Темой собрания была добыча мясной закуски — они обговаривали, как бы прямо завтра подстрелить лесного кабана — вкусно, дешево, но довольно опасно, поскольку лесники в Национальном парке летом тоже не дремали.
— Пожалей несчастного немца, — дошел он до сути рассказа, — вынеси пятнадцать капель.
— Единственно, кого я жалею в этом мире, — ответствовала я твердо, — так это графа Де Бюсси. Но он был французом.
Положив в корзиночку крутые яйца, творог с красной смородиной и пол-литровую банку молока (молоко я брала теперь у славной женщины Терезы, жившей в конце деревни), я вышла из кухни, и, заметив краем глаза замызганную зелененькую палаточку у леса, впервые совершенно искренне пожалела, что Виелонис не фигурирует сейчас во дворе. Уж за ним признания в любви не задержались бы, и — ах! — как славно мы обсудили бы это.
Жемина караулила меня на крыльце, по-прежнему считая, что Андрюс был послан богом именно ей.
По деревне прошел слух, что в Неляе дают водку, а в таких случаях нужна была поспешность — водку летом брали ящиками.
— Сегодня совершенно исключено, — доверительно сообщила я Жемине, — у него чирей, и он сидеть толком не может.
— А лежать может? — поинтересовалась она не без ехидства, прикидывая в уме, кого ей бог еще может послать в это дождливое утро.
— Если налить.
— Моего тоже без этого уже не уложишь, — заметила она со вздохом, и, прикрыв голову целлофанчиком, помчалась к Бодрайтисам.
Когда я поднялась наверх, то Андрей закрывал окно, потому что неподалеку за холмом уже сверкали молнии, подтверждая свое короткое яркое бытие запоздалым шумовым эффектом, как в коротенькой пьеске принца Гамлета, когда сначала со зловещим сверканием глаз льют яд в ухо сонному королю, а потом повторяют это действие уже со зловещими словами, и вот тут-то зрители и вздрагивают.
— Оденься потеплее, — сказала я Андрею, — на улице сейчас такая мерзость. И кровать мог бы застелить, пока я завтрак готовила.
— Я невольно подслушал тут твои диалоги, — сообщил он мне, посмеиваясь, — ты не сердишься на меня за что-нибудь?
— Да нет, пожалуй. У меня просто неважное настроение.
— Что-нибудь случилось?
— Луна — сволочь. Облака, опять же, кретины, — дала я простенькое объяснение, хорошо понятное мужскому уму — не уточнять же правила с очередностью ходов, когда всем все известно, но одному хочется играть в другую игру, а другому крайне необходим тайм-аут для анализа проигрыша во втором акте и наблюдения над противником.
Реакция отслеживалась мной уже автоматически, без чего и игра — не игра. Андрей Константинович принял информацию, и вот тут я вдруг поняла, что должок за ним так и останется. Я поняла, что его останавливает, и его глаза отшатнулись от моих. Водился за мной такой грех, ничего не поделаешь! Но в следующую минуту меня было уже ничем не пронять — я осознала расклад вещей, и приняла его, как данность.
