Следующие пару прогонов я решил побыть в стороне. Я поставил вместо себя идентификатор – одного из запасных реконструкторов, – отошел и стал наблюдать. Все выходило очень хорошо. То, как нога грабителя номер один, чуть согнутая, придерживала дверь открытой; то, как двигалось, описывая дугу по залу, ружье грабителя номер два, стоявшего во внутреннем дверном проеме, в то время как грабитель номер три делал то же самое, но быстрее и находясь при этом в центре помещения, – словно вторая и третья стрелки часов, слегка разнесенные; то, как сообщник-тайт-энд поворачивался, отделяясь от очереди, наклоняя плечи так, что левое было немного ниже правого, а потом снова выпрямляя их; вид служащих, посетителей и охранников, лежавших на полу в горизонтальном положении, статичных и жалких, – во всех этих движениях и позициях была интенсивность, распространявшаяся далеко за их пределы. Стоя и наблюдая за ними, я почувствовал, как у основания позвоночника снова начинается знакомое покалывание.
Подошедший Сэмюэлс некоторое время стоял рядом со мной, наблюдая, как реконструкторы отрабатывают свои тесно переплетенные комбинации.
– Мы тоже, бывало, так делали, – сказал он через какое-то время.
– Делали что?
– Прогоны. Имитации. Перед каждым крупным ограблением. Мы не просто на бумаге разбирали – мы еще и репетировали, как сейчас.
Я повернулся и посмотрел на него.
– Вы хотите сказать, что заранее реконструировали ограбления? – недоверчиво спросил я.
– Ну да, я же говорю. Только, пожалуй, не реконструировали – преконструировали. А так да, конечно.
Я серьезно задумался над его словами. От этого у меня начала кружиться голова. Подойдя к Назу, я сказал, что хочу поехать домой.
– Что? – переспросил он, сосредоточенно уставившись в пространство.
– Мне надо домой, – повторил я.
Он еще несколько секунд смотрел, не отрываясь, прямо перед собой; в конце концов повернулся ко мне со словами:
– А, да. Я распоряжусь, чтобы вас отвезли обратно.
Через час я снова лежал у себя в ванне, глядя на трещину на стене. Снизу долетала фортепьянная музыка. Клубы пара, поднимавшегося из ванны, напоминали картины налета на банк: дуги ружей, полуспотыкание на выступе. Я по-прежнему размышлял над тем, что сказал Сэмюэлс. Я попытался распланировать все это на поверхности воды: одно скопление мыльной пены превратил в здание – дубликат банка в Хитроу, вместе с нашими в нем упражнениями; другое сдвинул влево и превратил в банк в Чизике – настоящий банк, который послужил нам моделью для копии; образовав третье, я сдвинул его вправо и превратил в те места, где Сэмюэлс со своей бандой когда-то, прежде чем брать банки, репетировал повороты, и прицелы, и выходы – все эти преконструкции. Я долго лежал и наблюдал за тремя скоплениями пены, сравнивая их. По прошествии времени я накрыл руками скопления справа и слева от первого и снова подтянул их к центру ванны, соединив все три вместе.
Пока я этим занимался, меня посетило прозрение. От него меня тряхнуло, чуть ли не пронизало током, как будто вода наэлектризовалась. Я выскочил из ванны, нагишом вбежал в гостиную, сорвал с аппарата трубку и набрал телефон Наза.
– Я уже в офисе, – сказал он. – Я начал записывать, где находятся объекты и люди второго ряда. Те, что не участвуют в реконструкции напрямую: вещи вроде журнального столика и лестницы. На случай, если вы в будущем решите реконструировать подготовку. Мы можем…
– Наз! Послушайте! Наз!
– Что?
– У меня есть идея, – подавившись, я почувствовал вкус мыла. Я был до того возбужден, что почти не мог говорить. – Я хотел бы, – продолжал я, – перенести реконструкцию налета на банк в настоящий банк.
Последовала пауза, потом Наз сказал:
– Это хорошо. Да, очень хорошо. Я займусь организацией, поговорю с банком.
– Организацией? Какой организацией?
– Чтобы обеспечить помещение. Естественно, нам придется делать это в воскресенье. Или в выходной.
– Нет! Не надо получать у них разрешение.
– Не понимаю. Я думал, вы только что сказали, что хотите сделать это в банке. В банке, который мы взяли в качестве модели, в Чизике, так?
– Так! Но я не хочу, чтобы они знали, что мы собираемся это сделать. Мы просто сделаем это, нашу реконструкцию, прямо там, в банке, и все!
– А как же сотрудники? Нам придется заменить настоящих сотрудников реконструкторами.
– Нет, не придется! – сказал я ему. – Мы просто уберем наших реконструкторов-сотрудников и используем настоящих.
– Но откуда они узнают, что это реконструкция, а не настоящее ограбление?
– Они не узнают! Но это неважно; они ведь обучены делать в точности то, что обучены делать реконструкторы. И те, и другие должны реконструировать одни и те же движения абсолютно одинаково. Наз! Вы слушаете?
Последовала долгая, долгая пауза. Когда Наз наконец заговорил, голос его был очень глубоким и очень медленным.
– Это замечательно, – сказал он. – Просто замечательно.
Наз согласился. Разумеется. Сейчас, если пораскинуть, как говорится, задним умом, кажется странным, что он не попытался меня отговорить или оборвать наши профессиональные взаимоотношения – просто уйти, бросить, и все. Согласившись с моим решением, он поставил под угрозу все, что у него было: свою работу, будущее, даже свою свободу. По закону задуманное нами квалифицировалось как ограбление банка. Двух мнений тут быть не могло. В глазах сотрудников, посетителей и прохожих, полиции это не будет представлением, имитацией, воспроизведением; для них это будет налет – простой, обыкновенный, чистейшей воды. Ограбление банка.
Да, сейчас, если посмотреть со стороны, это кажется странным; но если мысленно вернуться обратно, к моменту, когда мы находились внутри того времени, составляли с ним одно целое, странным это вовсе не кажется. Еще до того, как Наз решился на это пойти, его организационный талант воспалился, раздулся до размеров одержимости, граничившей с исступлением. Когда мне случалось проснуться рано утром и взглянуть из окна моего дома в сторону его, я видел горящий там тусклый свет и понимал, что он работает, склонившись в одиночестве над своими данными, будто некий монах-гностик, что трудится не покладая рук при масляной лампе, переписывая священные тексты. Вид у него был нездоровый, больной от недостатка сна. Щеки стали бледными, желтушными. Он, как и я, пристрастился – правда, к другому наркотику. Эта последняя схема, с ее сложными переплетениями, с ее высочайшими ставками, обеспечивала ему дозу более совершенную, более качественную, чем прежде. Нет, перед тем, как отдать приказ, я не останавливался, чтобы подсчитать вероятность положительного отклика, – мне это и в голову не приходило; но если бы пришло, если бы я был в состоянии остановиться и подсчитать, то по размышлении понял бы, что он, вне всякого сомнения, согласится.
А я? Почему я решил перенести реконструкцию ограбления в сам банк? По той же причине, по которой делал все, что делал, начиная с вечеринки у Дэвида Симпсона: чтобы быть настоящим, чтобы стать свободным, естественным, срезать кружной путь, который увлекает нас в обход главного, мешает нам прикоснуться к сердцевине событий, – кружной путь, который превращает нас во вторичных, во второсортных. Я чувствовал, что уже совсем близок к цели. Наблюдая в тот день за движениями реконструкторов во время репетиции, за дугами, которые описывали их ружья, за поворотом их плеч, за позами лежащих ничком посетителей и служащих – наблюдая за всем этим, ощущая, как вверх по позвоночнику снова пробегают знакомые мурашки, я чувствовал, что вплотную подхожу к ней, к этой сердцевине. Я преследовал ее месяцами, крадучись, точно так же, как до того преследовал мой дом; преследовал, вооружившись небольшим арсеналом уловок и денег, силы, пассивности и терпения, двигался по ветру, встречая на пути многочисленные следы и закономерности, шел от реконструкции к реконструкции, оттачивая и заостряя свое умение, – и наконец почуял добычу. Теперь мне надо было совершить решающий бросок.
Но для этого требовался гениальный скачок – скачок на новый уровень, такой, что содержал бы в себе, поглотив без остатка, все уровни, на которых я действовал до сих пор. Слова Сэмюэлса о прогонах, брошенные невзначай, открыли передо мной выход на этот другой уровень; я продвинулся туда, наверх, когда сгреб вместе три скопления мыльной пены, благодаря этому действию и последовавшему за ним прозрению. Да, вынуть реконструкцию из специально обозначенной зоны и поместить обратно в мир, в реальный банк, сотрудники которого не знают, что это реконструкция, – это вернет мои движения и жесты на исходную позицию, к исходному моменту, в точку, где реконструкция сливается с событием. Это позволит мне проникнуть в сердцевину и жить внутри нее, быть совершенным, идеальным, настоящим.
Таким образом, наши с Назом цели совпадали. Я был нужен ему настолько же, насколько он был нужен мне. А он мне был действительно нужен, больше, чем когда бы то ни было. Для того, чтобы моя реконструкция оправдалась – чтобы создать дефиле, о котором говорил Сэмюэлс, это пространство, как у спортсменов, где мы могли бы перемещаться и делать свое дело, – нам надо было скоординировать все абсолютно идеально. На повторный шанс надеяться не приходилось; никакие мелкие несинхронности, никакие выскальзывающие мусорные мешки, протекания на пол и падающие коты – и уж ни в коем случае никакие прогулы или использование кассет взамен – не допускались. И потом, обязательно было не только полностью контролировать движение и материю – каждую поверхность, каждый жест, все до последнего полуспотыкания на выступе ковра, – обязательно было еще и контролировать информацию. К информации нам следовало относиться так же, как к материи: предотвращать ее утечку, просачивание, протекание, капание, называйте как хотите: проникновение не туда и превращение в хаос. Именно на этом попадаются грабители банков, которым удается, не наследив, убраться с самого места ограбления. Сэмюэлс уже рассказывал нам о таком: кто-то с кем-то поговорил, тот рассказал кому-то еще, тот рассказал своей подружке, та рассказала трем своим друзьям, ну, а вскоре это становится известно всем и рано или поздно доходит до ушей полиции.
