Володя Злобин - Финики

      Но, несмотря на то, что мы с Алисой остались живы, многое изменилось. Теперь я смотрю на Алису, которая свернулась рыжей лисичкой в кровати. Я не знаю, как это сложилось, но я, вернувшись к мирной жизни, перестал любить её. За такие мысли Фромм откусил бы мне нос, но я, до дыр зачитав его "Искусство любить", подспудно понимал, что не могу принять его, потому что во мне слишком живо "Искусство убивать". Обычная обывательская жизнь, когда ты пустил кровь и налакался этого опьяняющего пойла, невозможна.

      Ночью я записывал разбегающиеся мысли. Выходил непонятный уродец из стихов и прозы:

      "...Тогда санитар, устало покачав головой, попросит, паромщиком прикинувшись, один золотой. За неимением платы и наличием дефибриллятора, провидение швырнет меня обратно на койку. Обдумывать ещё полученную в школе двойку, брезгливо выкинув смелость в помойку".

      Нет, убивать у меня получалось решительно лучше, чем писать стихи. Мы живём в странное время, когда убийство ценится больше таланта. Впрочем, так было всегда, это уже моё желание витиевато изъясняться виновато. Люди скучают по мировой бойне, которая снова бы намотала их кишки на алтарь победы. Нет, я не был ни в чём разочарован. Я не отрёкся ни от одного поступка, даже когда увидел в программе "Жди меня" матерь, льющую слёзы и рассказывающую про пропавшего сына. По её словам я выходил милым домашним мальчиком, скрытым и замкнутым в себе. С тупым безразличием я смотрел на неё, не понимая, кто же эта женщина и в чём же причина её не наигранной грусти. Я ощущал, что ничем не связан ни с кем из живущих, и когда Алиса обнимала меня, когда мои руки трогали её вновь отросшие волосы, я не чувствовал ничего, кроме безразличия. Я больше не хотел ничего. Прежние вещи, интересовавшие мой дух, поделили себя на ноль. Похоже, что я стал овощем.

      Но, всё случилось как обычно неожиданно.

      По телевизору показали взрыв и рассказали о семи трупах. Также, по словам журналистки, в СМИ попала закрытая информация о том, что на месте взрыва было найдено несколько экземпляров альбомных листов, на которых оказалось напечатано:

      - Там, где мы договорились.

      Это поражает, как молотом. Алиса, обнимающая скомканное вместо меня одеяло, тонко пищит во сне. В обычной жизни она обычная девушка. Если бы я встретил ее в одиннадцатом классе, то любил бы до конца света. Но, как пустыня не способна взрастить урожай, так и я, убитый внутри, теперь не способен любить. Она безумно нравилась мне, когда была недоступна и холодна, как ледяная статуя. Отдавшись мне, она растаяла и показала, что внутри является обычной девушкой, которая хочет любви до конца жизни. Мне нужна была только смерть. Собрав вещи, я тихонько целую её в лоб, как это делают с покойниками. Никакой записки, она сама поймёт то, куда я подевался. Если всё пройдет удачно, то я вернусь. И буду жить с ней, по вечерам слушая океан.

      Потом я шесть часов переваривался в кишках механической птицы. Самолёт ссадил меня в родном городе, который ни капельки не изменился. Разве что на улицах стало больше злых, тёмных лиц. Когда-то с этих пустых и угловатых улиц начиналась моя настоящая жизнь. Теперь я турист, осматривающий достопримечательности погибшей Помпеи.

      Стояло жаркое воскресенье и, добравшись до потерянной дороги, ведущей на поле, я успел упариться. После того, как я отпустил попутку, с удовольствием снял обувь и, доверившись детству, углубился в сердце русской земли. Когда я подхожу к полю привычно засеянному пшеницей, я замечаю тёмную фигуру.

      Подхожу и благоговейно останавливаюсь напротив.

      Мы молча глядим друг на друга. Глаза в глаза. Слава осунулся. Год, проведённый в разлуке, как будто вывернул из него что-то огненное, с искрами, то чего не водится в брюхе, а бывает только в глазах. Он, как и Алиса, стал обычным. От фиников осталась одна только косточка.

      - Здравствуй, - говорю я, - отсутствие чувства юмора не идёт тебе на пользу.

      Вместо приветствия Слава как-то напугано-замкнуто смотрит на меня, будто пытается впитать мой образ в себя. Запоздало замечаю, что в его руке нет привычных фиников. Зато его рука как-то неестественно, будто подвешенная на шарнирах подымается в воздух, а затем опускается вниз, и я не понимаю этого жеста. Сначала мне кажется, что он просто хочет обнять меня.

      - Прости, - говорит Слава, - прости.

      - Ты о чём? - не понимаю я.

      - Прости. Я скрывался почти год... но... это как в книге... они выуживают из тебя твой самый большой страх и пытают. День за днём, неделя за неделей. И тогда ты кричишь, ты клянёшься, что рассказываешь им всё. Ты умоляешь это сделать не с тобой, а с кем-нибудь другим. Прости меня.

      Гармония нарушена, появляется посторонний шум. Глядя на быстро приближающиеся к нам фигурки, я начинаю понимать, что же всё-таки произошло. Спецназовцы бегут быстро, родом из берёзовой лесополосы. Гремит усиленный мегафоном выкрик: "Стоять, работают снайперы".

      По лицу Славы катятся слёзы. Я впервые вижу, чтобы он плакал.

      - Прости меня. Я не смог. Я рассказал. Понимаешь - мы для них символ. То, чего они очень боялись. Они хотят устроить показательный процесс. Ради этого они пошли даже на взрыв, им разрешили убить пять-десять человек. Главное, чтобы выманить тебя. А я... не смог, я предал тебя.

      Над полем оглушительно воют сирены. Фигурки превращаются в здоровых мужиков с автоматами, и кажется, что кто-то невидимый играет со мной в войнушку. Через мгновение они повалят меня на горячую землю и поставят прикладом печать на затылке. Потом они размашисто подпишут приговор на деле всей моей жизни.

      - Ничего, - говорю я Славе, - в конце концов, мне уже двадцать лет, и я чертовски устал от жизни.

      Я обнимаю его, как может обнять только друг. Мы, сцепившись и чувствуя души друг друга, понимаем, что это последнее мгновение, по-настоящему живое мгновение в нашей жизни. Слава плачет у меня на плече, а я ободряюще улыбаюсь и по-приятельски хлопаю его по спине. Это прекрасный момент, ради которого стоило родиться. Трагично шумит разгневанное пшеничное поле и мы, утопая в созревшем золоте, обречённо стоим в нём, ожидая конца.

      Люди приближаются. Меня оттаскивают от Славы, бьют по почкам и скручивают. На голове тут же оказывается чёрный мешок. Падая на колени, успеваю понять что, проиграв в битве, я выиграл самую главную войну в своей жизни.

      Я наконец-то победил свой страх.