Тычок поудобнее устроил тюк капустных кочанов под мышкой и обернулся на Бочку — быть может, в негодовании:
— Эй ты! Эй — Бочка. Я ж говорю, да? Ты слушаешь или как? Я чё, блин, просто так говорю, а?
— Да? — переспросил Бочка (я прикидываю — прикидываю, нам осталось оттащить эти два мешка, и пойдем на последний заход, похоже на то). — Думал, ты просто, типа, думаешь вслух.
— Ну, я и думал, — крайне величественно признал Тычок. — Я ж не говорю, что не думал. Но все равно нужно, чтобы кто-то тебя, нахер, слушал, а?
— И о чем ты говорил? Слышь — знаешь, что я прикидываю? Я прикидываю, нам осталось оттащить эти два мешка, и пойдем на последний заход, похоже на то.
— Я говорю о машине, кореш. О шикарной тачке, да? Я просто говорю — когда пошел разговор, что Джон-Джон нас, типа, с радостью оттаранит на «Смитфилд»[77] и всякое такое, я ничё такого не подумал, да? Потом я вижу тачку и думаю, ну уж нет, сынок: он просто не врубается, куда мы собрались, старина Джон-Джон. Когда до него дойдет, что мы громадных кусков мяса накупим и кучу овощей, деревенской всякой дрянью обляпанных, он ни за что на свете, приятель — ни за что на свете этот парень не подпустит нас к своей шикарной тачке на пушечный выстрел. А он нет. Ему ничегошеньки, да, Бочка? А? Прям сразу.
Ну да — чертов Бочка опять, блин, не слушает, да? За милю чую. Я, значит, должен тащить на горбу его мешки и сам с собой болтать. Но я вам говорю — я здорово обалдел, когда Джон-Джон сказал, мол, да, старина — нет проблем: отвезу вас куда надо — подожду, сколько надо, чтобы никаких там штрафов, ограничений и прочего дерьма, а потом загрузите, что хотите, сынок, прямо в багажник, и мы прекрасно оттараним все в Печатню. Надо отдать ему должное — не соврал ни капли. Не жаловался, ничё. По-мойму, отличный парень, наш Джон-Джон, — вот, по-мойму, что, как на духу. Я теперь доволен тем, что сделал для него в первый вечер. Вот черт — как сто лет прошло: а прошло-то всего ничего. В самый первый вечер, да? Когда Бочка на кухне шарился. Ах да — к слову о Бочке, да? Я вам скажу, ребята, — уважаю, ага? Ну еще б не уважать, когда он такое делает. Я хочу сказать, я чего имею в виду — я прекрасно знал, ну, что он может бекон и яйца поджарить, мясо там приготовить, типа того, — но бля! Я, по-мойму, в жизни не ел такой вкуснотищи. Потому мне и не западло было, сечете? Не западло пособить ему на этих наших утренних прогулках. И он сказал мне. Бочка — он сказал мне, я жуть как доволен, что ты это делаешь, Тычок: за мной должок, да? Потому как если б мне пришлось это делать одному, ну — чертовски непросто было бы. А я ему говорю, да ладно тебе — я же, считай, ничё и не делаю? Ничё такого, как ты? Да. Ну ладно. У нас тут отличный порядок завелся в последнее время. Значит, так: я всегда по утрам встаю первым. Ну то есть — не только первым из нас троих, но изо всей шайки-лейки, сечете? Из всех жителей Печатни, типа того. Ага. Кстати, наверху, в обители старины Лукаса, ну — там все время шум, днем и ночью. По-моему, этот парень никогда не отдыхает. Он не такой, как мы с вами, Лукас не такой — он сам по себе, да. Ну да ладно, короче, — я такой встаю, ага, и прохожу по всем коридорам со старым электрическим полировщиком, и так далее (пылесосом ступеньки чищу). У меня есть офигенная такая как ее там для пыли на длинной ручке, чтобы до высоких окон доставала. За пару часов справляюсь. Полировщик — если честно, я его полюбил, этот старый полировщик. Он почти не шумит, ничё такого, а полы, говорю вам, — после него просто прелесть, да. Скользит и тащит тебя за собой, этот старый полировщик, — как будто на коньках катаешься. Так вот, смотрите, — я заканчиваю уборку, ага, но еще чертовски рано, так? И потом мы имеем вот что: старина Бочка — он выбирается из своей берлоги, да, и готовит мне маленький и очень вкусный завтрак. Для меня одного он это делает — это ведь самое главное? Пара хороших сосисок, как-нибудь так — кусочек хрустящего бекона (я его обожаю, можете не сомневаться), а иногда еще и яйцо, да? Он яйцом все это заливает. Я вам говорю: сразу сил набираешься, без балды. Потом мы выходим, и нас ждет старина Джон-Джон, точный как не помню что — выглядит как, ну не знаю, — как звезда из старого кино, как-то так он выглядит, наш Джон-Джон, — как будто прямиком из тех дней, когда люди одевались, ну, в костюмы и галстуки, сверкающие ботинки и так далее — а ботинки у Джон-Джона, боже мой: собственную физию в них разглядишь (если охота). На моих-то шмотках полно нашивок и надписей — небось сама ткань только половину и занимает. Не знаю вообще-то, чё я к ним так прикипел; ну просто парни в наши дни такое и носят, да? Так что надо не отставать. Ну короче, — Джон-Джон, да? Ничё такого он не носит. Ну — ничё странного вообще-то, если помозговать-то: ему ж небось лет сто? Но я ничё не говорю, ничё такого. Я ж вам толкую — он отличный парень, наш Джон-Джон, старый он или нет. Ну и вот — он нас ждет рядом со своим клевым авто (знаете — когда я сижу в нем на заднем сиденье, я прям как будто, ну не знаю — Принц Чарлз, кто-то из этой братии) и все мы едем на рынок «Нью Ковент-Гарден» или «Смитфилд» — иногда еще на Коламбиа-роуд, за — ну блин, я б сказал, за доброй половиной хорошего цветника. Мы тащим их обратно, а потом Поли — он запихивает их в ведро, и Лукас, да, он говорит, что Поли — гребаный гений. Смешно, да? Правда?
Я чё хочу сказать-то, ну — типа, чтобы все узнали: вроде как для печати, ага. Для. Первый вечер, да? Я еще ныл тогда, ох ты ж бля, о господи, ныл, да? Я, бляха-муха, нахер не врубаюсь, говорю вам. Так я думал. Думал, друзья плевать на меня хотели, да? Пол с его, бля, цветочками и Бочка, который трещал о своей гребаной подливке или чё это было. Я не врубался, я вот к чему клоню. Теперь, кажись, вроде как врубаюсь. Я, типа, не то чтобы проникся — но, по-мойму, я знаю, откуда что, ну, вроде как, берется, сечете? Хотя я по-прежнему давлю на Поли — я от него не отстаю. Ну так как, Поли, — когда мы займемся делом? И знаете, чё он мне говорит? Он говорит мне: да, Тычок — да-да: скоро займемся, очень скоро, лады? Но между тем, Тычок, говорит он — ты мозгой-то пошевели: мы вообще почему делом занимаемся, а? А я говорю ему: слышь, ты о чем это? Ты что, нарочно меня доводишь? Ты это вообще о чем — зачем мы занимаемся делом? Мы занимаемся делом, сынок, потому что оно для нас — материнская титька, наш кусок хлеба с маслом, и иногда, ага, мы срываем кассу, и тогда на нем еще и икра. Не здоровья ради, да, Пол? Чё на тебя нашло? Я сидел, бля, из-за дела. Почти три года, бля. Ты забыл, да, Поли? Выскочило из головы, а? Потому как я тебя скажу, парень, — у меня из головы ничё не выскочило, не сомневайся. И Пол, он сказал, да, Тычок, да: я тебе о том и толкую. Ты глянь вокруг, сынок. Посмотри, где мы очутились. Это Сладкая жизнь с большой буквы «С», сынок: мы делаем свою часть — не важно — а остальное само устраивается, так? Я тебе вот что говорю, Тычок: да, мы провернем одно дело — кстати, может, нам Джейми пригодится (хотя он, понятно, ни сном ни духом), — но только чтобы не упустить своего. Просто чтобы вроде как хватку не потерять. Потому что впервые. Тычок, — что, ты не врубаешься, да? Впервые в жизни, Тычок, нам это не нужно. У нас есть все, чего мы хотим. И я говорю тебе, кореш, — не знаю, как тебе, но мне. Тычок, мне это нравится. И это у нас должен быть номер один. Вот чё мне Пол сказал. И да, я врубаюсь, конечно, врубаюсь (ну конечно, бля, я врубаюсь: я же не тупой, правда?). Короче, я пока оставил этот разговор.
Нет, блин, послушайте — я так и не рассказал, да? Ась? Про первый вечер, да? Внизу, в столовке. Когда мы закончили с хавчиком, я подваливаю к Джон-Джону, да? И говорю ему, ну — извини, кореш, но ты, по-мойму, обронил. И Джон-Джон, он, типа, смотрит на свой бумажник у меня в руке и мигом давай такой: о, я так тебе обязан, друг, и все в таком роде (ну, вы знаете, как он выражается), а я говорю ему, да ерунда, приятель, — для кого угодно бы сделал, да? Но если честно, стащить у него бумажник было проще простого. Черт, думаю: нам поперло, здесь простофили стадами бродят. Да. Но потом, ну — когда все пожрали, говорю же… ну, не знаю, если честно. Никогда такого прежде не делал, правда. Но я прикинул, что это неправильно, сечете? Ну, я ему бумажник и вернул. А еще я подумал — если совсем уж честно, — что если передумаю, забрать бумажник обратно раз плюнуть: говорю вам, проще, чем отнять конфету у ребенка. Но я не передумал. Неа. Не передумал. Пол — он был очень доволен. Он все видел, да? Всегда все видит. Заметил, как я стащил бумажник. Ничего не сказал. Заметил, как я вернул бумажник. Я рад, сказал, что ты это сделал, Тычок. Потому как если б ты бумажник не вернул, сынок, я бы тебе руку сломал. Мило. Да? А еще кореш. Но да — я въехал, о чем это он, если честно. Ну, я потому-то бумажник и вернул, да? Ну да ладно. Говорю же: в конце концов все обернулось к лучшему. В основном.
