– Тише, не ори! Сядь! Да, арестовали. Зачем-то он на Или очутился, то ли бежать хотел, то ли что. Там его и забрали. Квартиру уж без него опечатывали. Целый баул бумаг увезли. Вот. – Сказал и замолк.
«Зачем он мне это говорит? Провоцирует? Угрожает? Пугает? Предупреждает?» – все это одновременно пронеслось в голове Корнилова.
– А откуда вы это?.. – спросил он.
Потапов неприятно поморщился.
– Значит, знаю, раз говорю, – ответил он неохотно. – Позвонила одна. Их вместе на Или забрали. Ее-то в городе ссадили, а его в тюрьму провезли. Вот такие дела.
«Угрожает? Провоцирует?» Но, взглянув на печальное и какое-то потухшее лицо Потапова, Корнилов понял: нет, не провоцирует и не угрожает, а просто растерян, боится и не знает, что делать.
– Господи Боже мой! – сказал он подавленно. – Вот еще беда.
И тут вдруг прежний злой, колючий огонек блеснул в глазах Потапова. Он даже усмехнулся.
– Вот, – сказал он с каким-то болезненным удовлетворением. – Вот ты и замолился. И все мы так начинаем молиться, когда нам узел к ж... подступит. До этого нам, конечно, ни Бог, ни царь и ни герой – никто не нужен. Все своею собственной рукой! А Бог, оказывается, маленько нас поумнее. Да, побашковитее нас! Как саданет нам камешком по лбу, так мы и лапти кверху! – Он помолчал и вздохнул. – Так вот, загремел наш хранитель, загремел, только мы его и видели! Теперь жди, тебя скоро вызовут.
– Зачем?
– Как это зачем? – удивился Потапов. – Для допроса! Начнут спрашивать, что, как, за что агитировал. – Он посмотрел на Корнилова и вдруг подозрительно спросил: – Да ты что? Верно, ничего не знаешь? Тебя никуда не вызывали, а? Стой! Вот ты одное в город ездил, сказал, что в музее сидел, а Зыбин приезжал и говорит: «Не знаю, чтоб он в музее сидел, наверно, по бабам, черт, блукал, не видел я его там!»
– Да неужели вы верно думаете, что я что-то знал и не рассказал бы Георгию Николаевичу? – удивился и возмутился Корнилов.
– Ну, положим, если бы ты сказал, то знаешь где сейчас очутился бы? – строго оборвал его Потапов. – Как это ты рассказал бы? По какому такому полному праву ты рассказал бы? А подписка? А храни государственную тайну? А десять лет за разглашение? Это ты брось – рассказал бы! – Он еще посидел и решил: – Ну, раз не вызывали, значит, жди, вызовут.
– Да, – невесело кивнул головой Корнилов, – теперь-то уж точно вызовут. Слушай, Иван Семенович, налей-ка мне еще.
– На! Только закусывай. Вот сало, режь. А если вызовут, не пугайся. Пугаться тут нечего. Это не какая-нибудь там фашистская гестапо, а наши советские органы! Ленинская чека! Говори правду, и ничего тебе не будет, понимаешь: правду! Правду, и все! – И он настойчиво и еще несколько раз повторил это слово.
– Понимаю, – вздохнул Корнилов. – Всю правду, только правду, ничего, кроме правды, не отходя ни на шаг от правды. Ничего, кроме правды, они от меня и не вышибут сейчас, Иван Семенович. Как бы они там ни орали, и ни стучали, и ни сучили кулаками.
– Ты это что? – несколько ошалел Потапов. – Ты того... Нет, ты чего не требуется, того не буровь! Как же это так – орать и стучать? Никто там на тебя орать не может. Это же наши советские органы. Ну, конечно, если скривишь правду...
– Нет, кривить я больше не согласен! – усмехнулся Корнилов. – Хватит. Покривил раз!
– Это когда же? – испугался Потапов.
– Не пугайся: давно. То есть не так уж давно, но до Алма-Аты еще. Теперь все.
Он сидел перед Потаповым тихий и решительный. Он действительно не боялся. Просто нечем его уже было запугать.
– Ты знаешь, сколько я тогда наплел на себя? – усмехнулся он. – Страшно вспомнить даже! Да все, что он мне подсунул, то я и подмахнул. Говорит: «Вот что» на тебя товарищи показывают: слушай, зачитаю". И зачел, прохвост! Все нераскрытые паскудства, что накопились за лето в нашем районе, он все их на меня списал. Где какой пьяный ни начудил, все это я сделал. И все не просто, а с целью агитации. И флаг я сдернул, и рога какому-то там пририсовал, и витрину ударников разбил, все я, я, я! А он сочувствует: «Ну, теперь видишь, что на тебя твои лучшие дружки показали. Ведь они с головой зарыли тебя, гады. Так слушай моего доброго совета, дурья твоя голова: разоружайся! Вставай на колени, пока не поздно, и кайся. Пиши: Виноват во всем, но все осознал и клянусь, что больше этого не повторится. Тогда еще свободу увидишь. Советская власть не таких прощала. А нет – так нет, от девяти грамм свинца республика не обеднеет. Если враг не сдается, то его уничтожают, знаешь, чьи это слова?» Вот больше от этих слов я и подписал все.
– И ты ничего этого?.. – спросил недоуменно Потапов.
– Господи! Да я близко в тех местах не был. Меня летом вообще в Москве не было.
– Но как же так ты все-таки поверил? Дружков своих ты знал...
– А как же я мог не поверить? – засмеялся Корнилов. – Никак я не мог не поверить. Ведь он же следователь, а я арестант, преступник. Так как же следователь может врать арестанту? Это арестант врет следователю, а тот его ловит, уличает, к стенке прижимает. Вот как я думал. А если все станет кверх ногами, тогда что будет? Тогда и от государства-то ничего не останется! И как следователь может так бандитствовать у всех на глазах днем, при прокуроре, при машинистках, при товарищах? Они же заходят, уходят, все видят, все слышат. Нет, нет, никак это мне в голову прийти не могло. Я так и думал действительно: меня оклеветали, и я пропал. Вот единственный добрый человек – следователь. Надо его слушать. А что он на меня кричит, это же понятно: и он мне тоже не верит, слишком уж все против меня. – Он вздохнул. – Беда моя в том, Иван Семенович, что у меня отец был юристом и после него осталось два шкафа книг о праве, а я их, дурак, все перечитал. Но ничего! На этого прохвоста я не в обиде! Научил он меня на всю жизнь. Спасибо ему.
– Да, – сказал Потапов задумчиво. – Да! Научил! А вот это: «Если враг не сдается...» Это Максим Горький сказал?
– Горький!
– Острые слова! Когда Агафья, жена Петра, ходила к следователю, он их первым делом высказал. И в школе Дашутку тоже на комсомольском собрании этими словами уличали. Да, да. Горький! Ну, значит, знал, что говорит, а?
– Знал, конечно.
– Да! Да! Знал! – Потапов еще посидел, подумал и вдруг быстро встал.
– Постой, там ровно кто ходит. – И вышел на улицу. – Это ты тут? – услышал Корнилов его голос. – Ты что тут? А вот я тебе дам курятник! Я дам тебе несушек, посмотрю! А ну, спать!
Он еще походил, запер ворота, потоптался в сенях, вернулся и неторопливо, солидно сел к столу. Вынул трубку, выбил о ладонь, набил и закурил.
– Так выходит, что ты и сам запутался, и следователя своего запутал, – сказал он строго и твердо, тоном человека, которому наконец-то открылась истина. – За это, конечно, тебя следовало наказать по всей строгости, ты свое и получил, но сейчас у нас не враг народа Ягода, а сталинский нарком Николай Иванович Ежов, он безвинного в обиду никогда не даст. Так что ты это брось!
– Да я уж бросил, – вздохнул Корнилов и встал. – Ну, я пошел, Иван Семенович. Мне завтра рано вставать. Спасибо за угощение.
Потапов неуверенно посмотрел на него.
– Постой-ка, – сказал он хмуро. – Ну-ка сядь, сядь. Вот Дашка к вам бегала, а у вас там кого-кого только не перебывало. Ты язык широко распустил, а у нее и вовсе ветер в голове. Недаром ее на комсомоле прорабатывали. Вот дядю Петю поминает, а что мы про него знали? Приехали и взяли, а за что про что – кто ж нам объяснит, правда?
– Правда, святая правда, Иван Семенович, – подтвердил Корнилов. – Нет, Даша ничего у нас никогда не говорила. Это и я скажу, и все подтвердят. Ну, пока.
И уже за воротами Потапов догнал его снова.
– Тебя директор твой будет спрашивать, – сказал он, подходя, – так ты вот что, ты до времени до поры эти наши тары-бары сегодняшние...
– Ясно, – ответил Корнилов, – понял.
– Да и вообще ты сейчас поосторожнее насчет языка...
– И это тоже понял, раз мы с тобой об этом чуть не час проговорили, то, значит, уже оба кандидаты – вон туда! Если только, конечно, – он усмехнулся, – один из нас, кто пошустрее, не догадается сбежать до шоссе и остановить попутку в город.
– Все шуткуешь? – невесело усмехнулся Потапов и вздохнул.
– Шуткую, Иван Семенович. Шуткую, дорогой. Незачем уже и бежать. Поздно!
Вернувшись, он снова попробовал читать, но только пробежал несколько строк и отбросил журнал. Повесть только раздражала, и все. Он лег на раскладушку, накинул одеяло и закрыл глаза. «Мне бы ваши заботы, – подумал он зло, – показали бы вам тут Карибское море и пиратов. Вот то, что выпить нечего, это жаль, конечно. А впрочем, почему нечего? Сколько сейчас? Двенадцать. У Волчихи самый разгар». Он прикрутил лампу и вышел. Ночь выдалась лунная и ясная. Все вокруг стрекотало и звенело. Каждая тварь в эту ночь работала на каких-то своих особых волнах. Почти около самого его лица как мягкая тряпка пронеслась летучая мышь. Он проходил мимо старого дуба, а там постоянно пищало целое гнездо этой замшевой нечисти. Большое окно под красной занавеской у Волчихи светилось. Он условно стукнул три раза и вошел. Хозяйка сидела за столом и шила. Он сказал ей «здравствуйте пожалуйста» и перекрестился на правый передний угол. В этой избе и в десятке подобных же это всегда действовало безотказно. На столе стояла бутылка, тщательно обернутая в газету.
