– Это, случайно, не для меня? – спросил Корнилов.
Хозяйка подняла голову от шитья и улыбнулась. Была она в сарафане и с голыми плечами и выглядела совсем-совсем молодой (ей недавно стукнуло 29). Эдакая крепкая черноволосая украинка.
– И для вас всегда найдется, – сказала она дружелюбно и звонко перекусила нитку, – а это вон для Андрея Эрнестовича. – И кивнула головой на угол.
Корнилов обернулся. У стены на лавке, там, где около ведер, прикрытых фанерками, испокон веков стояли два позеленевших самовара, сидел старик. Высокий, худощавый, жилистый, с аккуратной бородкой клинышком. На носу у него были золотые очки, а на плечах одеяло.
– Ой, извините, отец Андрей, – учтиво всполошился Корнилов. – Я вас не заметил. Здравствуйте!
– Здравствуйте, – ответил отец Андрей и поднял на Корнилова голубые с льдинкой глаза.
Отец Андрей работал в музее инвентаризатором. Но до сих пор Корнилову говорить с ним не приходилось. Месяца за два до этого директор задумал учесть музейные коллекции. Дело это было нелегким: неразбериха в музее царила страшная. Экспонаты откладывались, как осадочные породы, слоями, эдакими историческими периодами.
Первый – самый спокойный, тихий слой.
Семиреченская губернская выставка 1907 года.
Фотографии земства, старые планы города Верного, XVIII век, договоры с ордами, написанные арабской вязью, с белыми, черными и красными печатями на шнурочках, муляжи плодов и овощей.
Второй слой.
Губернский музей 1913 года.
Сапоги местного завода, открытки Всемирного почтового союза, «ул. Торговая в городе Верном», образцы полезных ископаемых, набор пробирок с нефтью.
Третий слой.
Музей Оренбургского края.
Вот это уже сама революция: перемешанный, разнородный, взрывчатый слой – окна РОСТА «Долой Врангеля», штыки, ярчайшие плакаты с драконами, объявления, похожие на афиши, – красная, зеленая, синяя бумага, а внизу, вместо фамилии премьера, игривым кудрявым шрифтом – «Расстрел». Газетные подшивки. И тут же золоченая лупящаяся мебель с лебедиными поручнями, коллекция вееров, золотой фарфор, чучело медведя с блюдом для визитных карточек в лапах.
Четвертый слой.
В нем сам черт ногу сломит – где что, что к чему, что зачем, – никто не разберет. Стоит, например, на чердаке забитый досками ящик, и что в нем – одному аллаху ведомо: не то жуки, не то иконы. На хорах в одном углу окаменелости, в другом – старое железо, и опять-таки – что это за железо, что за окаменелости, откуда они, никто не знает. Но это слой мирный, относящийся к двадцатым и тридцатым годам. Он оседал незаметно – ящиками, посылками, актами передач. Вот – четыре слоя, и пойди разберись в них во всех. Тогда директор – человек решительный, острый и быстрый – задумал навести порядок по-военному – одним махом. Он запросил особые ассигнования, нанял десять работников-инвентаризаторов, прикрепил к ним Зыбина для консультации и фотографа для документации и заставил их писать карточки.
Так появились в соборе очень удивительные люди: инвентаризаторы.
В первые дни на них ходили смотреть все отделы. Самому молодому из них недавно стукнуло шестьдесят, и он неделю назад отрекся от сана через газету. К этому сословию, презираемому и осмеянному всеми агатами и стенгазами, директор, старый профессиональный безбожник, таил какую-то особую слабость. Общался он с батюшками уважительно, кротко, с постоянной благожелательностью и из всех выделял вот этого отца Андрея, того самого, что сейчас сидел в одеяле. «Вы с ним, ребята, обязательно поближе познакомьтесь, – советовал он Корнилову и Зыбину. – Вы больше такого попа уж никогда не увидите. Академик! Умница! Таких попов наши агитбригады вам никогда не покажут! Где им!»
– А как вас сюда, отец Андрей, занесло? – спросил Корнилов неловко и покосился на его плечи.
– Вы про то, что я в этой хламиде-то сижу? – засмеялся отец Андрей. – Так вот видите, конфузия вышла какая. В темноте задел за сук, чуть весь рукав не сорвал. Спасибо Марье Григорьевне, добрая душа, видите, пришла на помощь.
– Я вам и все пуговицы укреплю, – сказала Волчиха, – а то они тоже на одной живульке держатся.
– Премного буду обязан, – слегка поклонился отец Андрей. – Я тут, товарищ Корнилов, у дочки живу. Вроде как на дачке. Она агрономом работает. А сегодня директор послал меня с запиской к бригадиру Потапову. Акт какой-то он должен прислать, а мне надлежало помочь его составить. Да вот беда, что-то целый день хожу по колхозу и не могу поймать. Кто говорит, что здесь он, кто говорит, уехал. Вы ведь на его участке, кажется, работаете? Не видели?
– А домой к нему вы не заходили? – спросил Корнилов не отвечая.
Отец Андрей поморщился.
– Подходил я под вечер. Да, признаться, не решился зайти.
– А что...
– Гости там были.
«Значит, мог слышать и наш разговор», – подумал Корнилов и спросил:
– А Георгия Николаевича вы нигде не встречали?
– Нет. А что?
– Да куда он делся – не пойму... Поехал в город вчера, обещал сегодня к полудню вернуться, и нет его. Правда, приехала к нему тут одна особа... – Про особу вырвалось у Корнилова как-то само собой и противно, игриво, с ухмылочкой, он чуть не поперхнулся от неожиданности.
– Да уж пора, пора ему, – сказал отец Андрей. – В его-то годы у меня уже была большая семья – трое душ. Правда, тут – канон. Тогда духовенство женилось рано.
– До принятия сана, – подсказал зачем-то Корнилов.
– Совершенно верно. До посвящения. Значит, знаете. Ну а теперь времена-то, конечно, не те.
– Да, времена не те, не те, – тупо согласился Корнилов.
Хозяйка положила шитье на стол, вышла в сени и сейчас же вернулась с бутылкой водки.
– Деньги сейчас платить будете? – спросила она, беря снова френч, и осматривая обшлага.
– Зайду завтра расплачусь. За все, – ответил Корнилов.
– Только тогда не утром. Утром я в город поеду, – сказала хозяйка. – Что-то плохо, отец Андрей, дочка о вас заботится. Вон все пуговицы на одной нитке.
– Дочка у меня замечательная, Марья Григорьевна, – с тихим чувством сказал отец Андрей, – работящая. С пятнадцати лет на семью зарабатывала, я уже и тогда был не кормилец. И муж у нее великолепный. Спокойный, выдержанный, вдумчивый. Читает много. Сейчас он зимовщиком на острове Врангеля, так целую библиотеку с собой захватил. Вот ждем, в этом месяце должен в отпуск приехать.
– Вот вы уж с ним тогда... – сказал Корнилов, мутно улыбаясь (словно какой-то бес все дергал и дергал его за язык).
Отец Андрей улыбнулся тоже.
– Да уж без этого не обойдется. Но у него душа меру знает. Как выпил свое – так все! А дочка, та даже пиво в рот не берет. Юность не та у нее была. Не приучена.
– А вы?
– А я грешный человек – на Севере приучился. Я там в открытое море с рыбаками выходил – так там без этого никак нельзя. Замерзнешь, промокнешь, застынешь – тогда спирт первое дело. И растереться и вовнутрь.
– А в молодости так и совсем не пили? – посомневался Корнилов.
– Водку-то? Помилуй Бог, никогда! – очень серьезно покачал головой отец Андрей. – Теплоту, что оставалось, верно, допивал из чаши. Теплота – это по-нашему, поповскому, церковное вино, кагор, которым причащают. Так вот, что в чаше оставалось, то допивал, а так – боже избави! А сейчас после Севера грешу, ох как грешу! Достать тут негде – так вот я к Марье Григорьевне и повадился. Спасибо, добрая душа, не гонит.
– А что, я не человек, что ли? – спросила хозяйка серьезно. – Я хорошим людям всегда рада. Только от вас, отец Андрей, да и услышишь что стоящее. От вас да вот их товарища. Тот тоже ко мне заходит.
«Ах, вот куда Зыбин нырял, – подумал Корнилов. – Однако надо идти выспаться. Директор завтра вызовет обязательно. Он меня терпеть не может. Ну что ж? Скажу – ничего не знаю, ничего не слышал, днем работал, а вечером пил с отцом Андреем».
– Хозяюшка, – сказал он, – а что, если мы с отцом Андреем вот здесь у вас по стопешнику и опрокинем, а?
– Я уж сказала, хорошим людям всегда рада, – опять-таки очень серьезно ответила Волчиха, – я сейчас соленых огурчиков из кадки принесу. Вот ваша одежда, отец Андрей, – она подошла к шкафу, вынула стопки, тарелку. Стопки поставила на стол, а с тарелкой вышла в сени. Отец Андрей надел френч, подошел к зеркалу и одернулся.
И оказался стройным, аккуратным, почти по-военному подтянутым стариком. Он посмотрел на Корнилова и подмигнул ему. И вдруг с Корниловым произошло что-то совершенно непонятное. На мгновение все ему показалось смутным, как сон. Он даже вздрогнул. «Боже мой, – подумал он, – ведь все как в той повести. Правда и неправда. И есть и нет. Да что это со мной? И зачем я тут? В такой момент? С попом? С шинкаркой этой? Или я уже действительно тронулся?»
Ему даже подумалось, что все – стол, две бутылки, одна в газете, другая так, мордастая баба-шинкарка, поп во френче, – все это сейчас вздрогнет и расслоится, как колода карт. Такое у него бывало в бреду, когда он болел малярией. И вместе с тем, как это бывало у него иногда перед хорошей встряской, выпивкой или баней, он почувствовал подъем, легкое головокружение, состояние обморочного полета. И еще порыв какого-то чуть не горячечного вдохновения. Он встал и подошел к зеркалу. Нет, все было как всегда, и он был таким, как всегда, серым, будничным, неинтересным. Ничего на земле не изменилось. И его возьмут, и тоже ничего не изменится. По-прежнему этот поп будет жить с шинкаркой и трескать ее водку.
