Тяпа присматривал за волкодавами своего благодетеля, а их там была вся бойцовая стая, все победители подпольных турниров, золотая дюжина Кепке! Смерть, а не псы! Просто смерть! Тихие, внимательные, на первый взгляд равнодушные. «Да только не смотри, что тихие, если что – в горло и амба!» – Тяпа отхлебнул два раза. Он в те дни ни капли не выпил; страх его брал пить. «Тут надо быть трезвым, – говорил он. – С такими зверями, что ты! Тут надо следить за собой, и за этими тварями глаз да глаз нужен!» Ходил, замки на вольерах проверял. «Заброшу мясо, крови в сток налью, чтоб натекла в миску, посмотрю, как глаза наливаются кровью, замки проверю сто раз, но спать не могу… Какой тут спать?..»
Боялся, потому как, если засыпал, все ему глаза их кровавые снились, мерещилось, что псы из вольера вылезли и к нему подкрадываются. За неделю поседел на треть головы, а еще на треть облысел, и вся его шишковатость стала еще очевидней. Наконец приехал Кепке, посадил его в свой «мерс», повез на пепелище. Зашел дурак к себе, а там – храм-хоромы! Чудеса да и только! Шик модерн евростандарт!
– Идешь по коридору общаги, ну грязь грязью, бомжатник, клоповник, дверь открываешь и входишь в квартиру Майкла Джексона! – и божился Тяпа, крестился… в ноги хозяину бросился: «Кепке, ты… ты… мне… отец родной! Спаситель!» Кепке не стал слушать, повернулся, пошел, а через пару месяцев его грохнули.
– Пошел дела свои решать, да не на тех нарвался. Схватился за калаш, да шмальнуть не успел… и кранты. С тех пор не стало порядку в городе, повалила шваль на улицы, лохотрон, обувалы, беспредельщики, черти короче, понял?.. А менты совсем оборзели… Стоят смотрят, демоны, как средь бела дня кооператоров грабят, и посмеиваются…
Задумался Тяпа, вроде за ум взялся, пить бросил, в завязку ушел. Но опять началось. Вышел дружок его, бедовый, вышел – и понеслась! Однажды забрели они на стройку с друзьями, начали распивать, друзья пошли за второй, а он пошел отлить. Дело было в высотном доме, и почему-то их занесло на пятый этаж. Дом был недостроенный, дверей не было, были проемы; он шагнул в проем – и в шахту лифта… сломал ногу, еле собрали, хорошо, жив остался.
А потом друг у него объявился, трезвенник, надоумил Тяпу за границу податься, историю для него придумал; сказал: «Ты, брат, тут, в этом гадюшнике, совсем сопьешься и сдохнешь, на тебя жалко смотреть; поезжай, брат, в Данию. Я туда людей вожу и тебя, брат, провезу, и еще денег дам; у меня рейс будет через неделю, тебя тоже возьму, паспорт свой у меня оставь, приедешь, пойдешь в Сундхольм, я нарисую и напишу, куда да как. Скажешь, что русский с Белоруссии, что преследуют, убить хотят, мафия. Вон, покалечили уже, убить хотели, менты не помогают и не могут, потому как все коррумпированы, понял? Так, мол, и так, пешка в большой игре, убрать хотели – выжил, теперь спасения и заступничества ищу за границей, так как свои не могут помочь, понял?»
– Ну, поехали… Вот так, получается, – говорил Тяпа, передвигая фигуру, – что я тут по своему желанию сижу; вот нелепо-то как! Раньше меня насильно сажали, а теперь могу сказать, и кто, и откуда, еще мне ведь денег предлагали: сто долларов дадим, если сознаешься! Представляешь? Сто долларов мент на стол положил передо мной и говорит: говори, кто ты есть и откуда, и они твои! Идет? Я подумал и говорю: давайте, мол, тогда уж тыщу! Мент щеки давай раздувать, хохотать мне в лицо! Где это видано, чтобы мент такому пройдохе, как я, предлагал деньги?! Это же бред! Я такого придумать бы не смог! Сон какой-то! Мент мне деньги предлагает, чтобы я из тюрьмы же вышел! Бери, говорит, деньги, иди на сознанку, кто ты есть, и мы тебя спокойно со дня из тюрьмы выпишем и домой бесплатно отправим. Во как! Я его спрашиваю – сто долларов? Он – да, сто долларов. Фак ю! Я ему говорю – фак ю тебя в жопу, понял?! Сижу! Добровольно! И буду сидеть до упору! Вот сюда, – поставил он коня, – и теперь думай, не торопись, смотри внимательно, сейчас смотри внимательно, потому что дело серьезное…
И умолкал, давал мне подумать, начинал пить чай, кипятить новый, перебирать пакетики чайные или щупал пачку, взвешивая, сколько табаку еще оставалось, бормоча:
– Теперь нас двое, а? Курева маловато… Ты перед сном накрути мне круток семь-восемь на ночь, я спать не могу. Колобродить буду да ментам спать не давать, так что ты мне накрутишь, добро?
– Добро, вот сюда…
– Да не торопись ты, подумай лучше второй раз.
– Хорошо, лучше подумаю…
– Ну добре… Думай, думай…
В шахматы с ним играть было бессмысленно. Я так у него ни разу и не выиграл, так здорово он играл. Бывало, убирал свою ладью – и без ладьи все равно выигрывал; убирал своего ферзя – и все равно ставил мне мат! Пока играли, наслушался историй о каунасской мафии, о том же Кепке, об истории литовского государства… Рисовал он тоже неплохо – и все грезил какими-то патриотическими бреднями: графически доказывал, что Каунас – центр Европы, и все в таком духе… Наизусть знал не только имена всех главарей банд, которые заправляли в Литве, но также всех литовских князей, о заправилах литовского теневого бизнеса и политиках он говорил с не меньшим трепетом в голосе, что и о князьях; помнил все войны, все великие битвы, дни великих разборок, когда кого отравили, когда какой город сдали, когда какую головку посадили, в какой тюряге когда самую длительную голодовку объявили и закончили; говорить обо всем этом мог часами безостановочно, пока не приспичит в туалет, и всегда возвращался к тому, как в первый раз он заинтересовался историей своей Литвы. Это было в поезде. В одно из его путешествий в Москву; ехал он с одной русской учительницей, которую турнули из школы, и пошла она продавать книги. Она ему тогда и рассказала про Грюнвальдскую битву, про ту роль, которую литовский народ сыграл в распаде немецкого ордена храмовников, и как защитил он при этом Балтику да Россию.
– Во так, а я – литовец – не знал ничего, а мне она – русская – глаза открыла. И почувствовал я, с одной стороны, гордость за нас, литовцев, что немцам под зад ногой дали, но и стыд, что я, литовец, не знал этого, а она – русская – знала, ну и стал это дело изучать…
Соседом нашим был индус, которого никак не могли выслать, но и выпускать тоже по какой-то причине не хотели; у него была жена в Германии, немка, и, чтобы зажить с ней вволю, он должен был поехать на родину и прожить там полгода, но он зачем-то поехал в Данию… Я не первый раз такое слышал; я ему сказал, что он был не первый такой… Я знал в Фарсетрупе одного непальца по имени Сом, у него была такая же история, но ему сделали визу, и он спокойно уехал в Германию… «В том-то и дело, – взорвался индус, – что я не первый! Таких случаев сотни! Все индусы и непальцы, тайцы, китайцы женятся в Германии, а потом едут куда-нибудь, им делают визу, и они спокойно едут к своей жене… Но меня они почему-то закрыли! За что? Они не объясняют! Они…» Он хлопал дверью и начинал психовать; было слышно, как он бушует у себя в комнате… Меня попросили охранники не доставать его разговорами… он потом сам пришел ко мне, извинялся, просил больше не начинать с ним разговоры… «Потому что они меня уже психопатом в этой тюряге сделали! – взревел он. – Я просто уже схожу с ума! Поэтому лучше со мной не разговаривать вообще!» Опять хлопнул дверью и ушел. Я больше его не беспокоил; да он и так все время молчал, запирался и работал: забивал чопики в решеточки, как и все. Жил он один, у него были телевизор, магнитофон, куча всего, книги… Он смотрел телевизор, курил, не вынимая сигарету изо рта, и работал, работал, работал безостановочно! Был алжирец, который невыносимо ловко играл в пинг-понг и все облизывался сквозь клетку на уборщиц. Были негры, которые ни с кем не хотели общаться. Все они были транзитные ребята. Им делали документ беженца, допрашивали и выпускали дальше, в открытый лагерь. А вот индус был постоянным жильцом Сундхольма. Он сидел уже больше года.
– Я пришел, – сказал Тяпа, – а он уже обжился!
Мы, как и все, работали. Чоп-чоп… Тяп-ляп… В три руки… Чоп, чоп, чоп… Ловко у него выходило. Раз-два – готово! Забивал он чопики одной рукой ловчее меня. Историю мне какую-нибудь всегда рассказывал. С сигареткой да чифирем вприглядку. Целыми днями чопики в решеточки забивали, решеточки складывали в коробочки, коробочки – в короб. Чух, чух! Тихой сапой, незаметно, день за днем, за ночью ночь. С чаем да табачком, от одной коробки к другой, за одной историей другая. В конце недели сдавали эти коробки, расписывались, а в понедельник получали деньги. Нас выпускали в общий коридор, там мы могли отовариться в киоске; я сразу же купил себе вполне легальные одноразовые станки (Big Gillette, самые дешевые), скоренько разобрал один, лезвие припрятал, – и как же у меня стало весело на сердце! Крутили табак, слушали радио, заваривали чифирь и принимались за чопики. Чух, чух! Эта рутина мне была по душе. Я даже забыл, что мой кейс должны были рассматривать. Выключился.
