И Пьер, сидя с закрытыми глазами, видел, как рождались и насыщались содержанием абзацы и параграфы, столь хорошо и четко сформулированные, что он старался выучить их наизусть, чтобы потом выиграть время, чтобы ручка фирмы «Мицубиси» мягко и без задержки скользила по бумаге.
Сочинение выстраивалось в его голове вполне логично, в соответствии с совершенно естественным планом, как бы предопределенным самой темой, осмысленной его разумом. В виде исключения он собирался начать с заключения, так сказать, заранее удостовериться в правильности сделанных выводов и обеспечить удачную, тщательно отделанную концовку, и уже от этой «последней точки», старой как мир и крепкой как скала, шаг за шагом вернуться назад, к большой руке Фонтенеля, и дойдя до нее, дать себе передышку, немного поспать, чтобы после сна поклевать из этой руки те зерна, что он там посеял.
Пьер похлопал ресницами, протер глаза. Корпя над этим заданием, он вспотел; его мозг, он это чувствовал, пребывал в состоянии возбуждения. У него даже слегка побаливало сердце. Сколько времени он ничего не ел? Он оторвал влажные руки от пачки бумаги, предназначенной для черновика. По какой-то непонятной, неизвестной ему причине листок остался девственно-белым. Он взял свою старую авторучку с очень острым, как резец, пером и принялся выцарапывать им на поверхности стола причудливый рисунок в «стиле рококо», являвшийся аллегорией рождавшейся мигрени.
В девять часов он не написал еще ни строчки, ни слова; на столе затрезвонил его мобильник.
— Что поделываешь?
— Пишу сочинение, почти закончил.
— Слушай, у нас будет вечеринка, так что почеши задницу да пошевеливайся!
Пьер выключил мобильник.
Он совершенно забыл про свое «джентльменское соглашение» с незадачливыми артистами, считавшими себя оскорбленными; в качестве компенсации, в качестве искупления своей вины он должен был отправить по электронной почте по варианту текста, которого было бы достаточно, чтобы намарать страницы четыре. Он представил себе, как сейчас все они сидят перед экранами своих мониторов и бьют копытами землю, проявляя нетерпение, слушая музыку и ожидая, когда же появится долгожданное сообщение; каждый из этих придурков был готов перекатать себе в тетрадь любую чепуху. Да, должно быть, они здорово нервничают и сходят с ума от нетерпения, дышат прерывисто и хрипло, ведь срывается такое мероприятие! А у них уже у каждого и волосы зачесаны и покрыты гелем, а в кармане лежит презерватив.
Пьер вытер перо старой авторучки о край футболки, взял гелевую ручку и прикоснулся кончиком к листу бумаги. Он увидел, как на белом листе начала расплываться капля синих чернил. Он создал еще одну звезду, потом нарисовал луну, провел вертикальную черту, изобразил самолет, руку. Он повернул лампу так, чтобы не видеть, как тень от ручки ползет навстречу линии, оставляемой расплывающимися чернилами, чтобы эта тень не могла тотчас же поглотить любой оставляемый им на бумаге знак.
Она все поглощает, все пожирает. Она находит, что все эти крупные «мухи», то есть точки, из которых складываются стихи и истины, очень приятны на вкус. Она их хватает и относит своим деткам.
Ням-ням… Как вкусно!
И они набивают ими себе брюхо, нажираются до отвала. Они ведь в своей семье, среди своих, так что можно вести себя запросто.
Ну разве жизнь не прекрасна?
Пьер вырвал листок из тетрадки и бросил его на пол. Руки у него вновь начали дрожать. Проникавшие сквозь занавески лучи заходящего солнца падали ему на макушку. Его обволакивал какой-то туман, в котором звучали чьи-то голоса. Ему стало дурно, болела уже не только голова, казалось, боль была повсюду, правда, пока еще не очень сильная. Но болеутоляющие принимать как будто рановато. Если он примет капсулу сейчас, то пиши пропало; в голове у него сначала возникает жуткая путаница, а потом и полная пустота. Нет, болит у него голова или нет, а он должен отправить по приличному тексту на компьютеры этих захребетников. Потом он поужинает. А потом он заснет и проспит все два дня напролет. Потом он отнесет свое сочинение Лоре, она очень удивится, а он увидит, как поблескивают ее глаза, похожие на конфетки. А почему бы не сегодня вечером? Вот было бы славно! Можно было бы пустить ей пыль в глаза, поразить заключением, отличным, первоклассным заключением, ведь заключение — это его конек! Длинноносая всегда приходила в восторг от его заключений.
Отказавшись от мысли проглотить пилюлю, Пьер погрузился в созерцание слова «рука», он увидел, как чьи-то руки, сначала одна, потом вторая, схватили ручку бейсбольной биты, обтянутой красной материей, и это красное пятно заполнило все пространство, а потом он увидел, как весь мир разлетается на куски, и как эти раскаленные обломки стремительно несутся в разные стороны, куда-то к границам Вселенной, где царит мрак и где кто-то говорит басом. Позвонит ли ему Марк из Испании? Помнит ли Марк о его существовании? Испытывает ли Марк по ночам страх? Испытывает ли Марк к нему хоть каплю любви? Питает ли к нему привязанность, хоть самую малость? Вернется ли он?
Сердце Пьера учащенно билось. Чтобы успокоиться, он вылез из-за стола и отправился к ванне, чтобы охладить разгоряченную голову под краном, чтобы умыться и смочить затылок. Он воспользовался тем, что оказался около ванны, и вымыл ноги, а потом взялся за ножницы и собирался уже было обрезать ноготь на большом пальце, так как тот уже почти врос в мясо, из-за чего палец начал побаливать, но спохватился и ругательски изругал себя: «О, великий балда! Нельзя стричь ногти по пятницам! Фонтенель хорошо сказал… А что он сказал? Быть может, он сказал вот что: „Если бы мне нужно было стричь ногти в пятницу вечером перед визитом к Лоре, то я, наверное, скорее бы повесился“. Да, стричь ногти запрещено, слышишь, кретин? Запрещено также думать о ножницах, о бейсбольных битах, о матери, живущей в Париже, об отце, находящемся в Испании, о них обоих, если только они вдвоем не находятся где-нибудь в Тибете. Надо сначала закончить работу». Сидя на краю эмалированной ванны, Пьер осознавал, что заканчивать ему пока что нечего, потому что он еще не написал ни единой буквы. Внезапно в комнате возник какой-то непонятный шум, какой-то шорох, похожий на хлопанье чьих-то крыльев. Испугавшись, что в комнату могла залететь летучая мышь, Пьер с опаской поднял голову и обвел взглядом тяжелые балки, грубо обтесанные топором в незапамятные времена. Шум стих, потом возник вновь, но уже в другом месте, и Пьер увидел, что о колпак его лампы бьется крупная ночная бабочка. За окном было темно. Прощайте, дубоносы, спокойной ночи! Ночь вступила в свои права.
Пьер надел чистую футболку, схватил грязную, чтобы ею прихлопнуть проклятую бабочку, усевшуюся на компьютер. Вообще-то бабочкой это чудище сероватого цвета назвать было трудно… Он пристукнул эту тварь с первого же раза, вложив в удар всю свою злость, почти ярость. Дрожащими пальцами он набрал на клавиатуре послание, которое по электронной почте должно было дойти до этих захребетников, привыкших пользоваться плодами его трудов: «Дело сделано, парни, вы можете шнуровать свои ботинки и отправляться на вечеринку, я в полном порядке, так что можете не волноваться, все вам будет». Ответа не последовало. Пальцы Пьера опять забегали по клавиатуре: «Вы что, на меня злитесь?» Опять никакого ответа. Озадаченный и несколько расстроенный Пьер подошел к окну, чтобы поплотнее задернуть занавески, затем вновь уселся за стол и уставился на листки для черновика. Решено: он больше не встанет, пока не закончит работу. Боль тянулась тонкой нитью между плечами и затылком, а как только он брал ручку, спускалась вниз, к локтю и запястью. В нескольких миллиметрах от белого листка кончик ручки начертал невидимую букву и застыл. «Я — очень умный мальчик, — сказал себе Пьер, — но я все же не напишу это на бумаге». Затем он написал «это» один раз, потом второй, уже более крупными буквами. По мере того как он писал, пальцы у него понемногу немели, и ему показалось, что они даже распухли и стали похожи не то на толстые сосиски, не то на жирных кротов. С десяток скомканных листков уже валялся вокруг него. Почему эти придурки больше не посылают ему сообщений? «Что я еще такого натворил?» Он поерзал на вращающемся стуле и вновь принял позу прилежного ученика, корпящего над домашним заданием и скребущим пером по бумаге. Ему казалось, что его мозг превратился в некое подобие огромной норы со сложной системой запасных ходов и выходов, и он сам лез в глубь этого лабиринта, стремясь отыскать там некие фантастические видения, созданные его воображением. Поиск истины — какая банальная, какая избитая тема, и в то же время какая безумно тяжелая тема! Она способна ударить как молот по наковальне, ударить и расплющить! Молот бьет, корабль плывет, нет, не плывет, а лежит на дне, превратившись в кучу обломков, а чья-то шаловливая ручонка перемешивает их, чья-то потная рука тяжело давит на его руку, и конец ручки фирмы «Мицубиси» рвет лист бумаги, выводя слова: «Дело дрянь, погода портится». Вне себя от злости, Пьер схватил листок и свернул из него кулек, чтобы положить в него мертвую бабочку, валявшуюся под компьютером, куда он сам же ее и отправил, пнув носком тапки. Надо было сразу выбросить вон эту гадость, ведь неизвестно, что может скрываться в теле такой твари…
